Сержант работал в здании, соседнем с военной обсерваторией, в элегантно обставленном кабинете с большими окнами, выходящими на сосновый лес, который тянулся до самого берега моря. Он садился в удобное кожаное кресло за длинный дубовый, блестящий как зеркало стол, раскрывал книги по садоводству и говорил о Филипе Миллере, Уильяме Айтоне и Андре Ленотре так, словно они были святыми какой-то тайной религии.

Хосе де Лурдеса, увидевшего наконец мир в полном великолепии его форм и красок, сержант Пурон стал брать с собой по понедельникам на Центральную агрономическую станцию в Сантьяго-де-лас-Вегас. Там юноша был окончательно очарован ботаникой. Было что-то магическое в том, чтобы выбрать кусок земли и растение и наблюдать, как они принимают друг друга, как растение крепнет, зеленеет и, наконец, зацветает.

На Центральной агрономической станции Хосе де Лурдес слушал лекции по ботанике и садоводству и восхищался иллюстрациями Сильвины Барро. Он любил долгие прогулки с сержантом Пуроном по посадкам, где можно было найти кусты и деревья со всего света, непременно снабженные нестругаными дощечками с названиями на испанском и на латыни. Каждый раз он обязательно заходил в орхидеариум, потому что ему нравились орхидеи, хрупкость их прозрачных, болезненных цветов. Путь туда лежал мимо заброшенного здания, в котором, как ему рассказали, во времена войны с Испанией, когда станция была не центром ботанических исследований, а испанским госпиталем, располагался морг.

Хосе де Лурдесу всегда была неприятна мысль о смерти. Даже в годы юности, когда смерть еще не воспринимается как нечто реальное. Поэтому он обычно обходил стороной бывший морг и старое кладбище, несмотря на растущие там манговые деревья. Но однажды налетела летняя гроза, и у паренька не оставалось другого выхода, кроме как укрыться в этом зловещем доме, стены которого казались испачканными в крови. Именно там, в бывшем морге военного госпиталя, Андреа и Хосе де Лурдес встретились в первый раз.

Он вернулся с пляжа с усталым и потерянным видом человека, возвращающегося из далекого путешествия. Он шел медленно, словно не знал откуда. Никто не обратил внимания ни на эту, ни на какие другие детали. Никто не заметил ничего особенного в поведении Немого Болтуна, никто даже не взглянул в его сторону, поскольку никто никогда не обращал на него внимания. Людям свойственны такие причуды: они тоскуют по тому, кого нет, и не беспокоятся о тех, кто рядом.

Болтуну почудилось, что он вошел в темное, тихое место, где жизнь замерла, несмотря на то что в доме развернулась бешеная деятельность. Все нашли себе занятие и пытались свести к минимуму разрушения, которые принесет циклон. Каждая освещенная желтыми и дымными свечами комната была, казалось, повторением предыдущей и следующей, словно в тревожной череде зеркальных отражений. От стен отодвинули мебель, чтобы вода, проникающая сквозь щели в досках, ее не замочила. Странные алтари из мебели громоздились посередине каждой комнаты. Во всем этом было что-то театральное. Что-то, напоминающее конец спектакля. Момент, когда сцена снова становится тем, чем была до его начала, — беспорядочным нагромождением мебели и реквизита. Момент, когда одна мистерия окончена, а следующая еще не началась. Запах влажного дерева напоминал о запахе старого и пыльного занавеса.

Еще более немой, чем обычно, Болтун шел по дому среди ставшей бесполезной мебели, как актер, который только что на сцене был кем-то, а теперь не знал, как снова стать тем, кто он теоретически есть на самом деле. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, он бы отметил, что его состояние никак не связано с происходящим в доме.

Он поднялся в свою комнату и медленно ее обошел, словно проводил инвентаризацию предметов.

Затем спустился по лестнице и задержался перед каждой комнатой и каждой дверью. Непонятно было, то ли он что-то ищет, то ли хочет убедиться в том, что и так знает, — что никогда не найдет того, что ищет.

Разговоры членов его семьи, их вопросы и настойчивость, с которой они требовали к ним внимания, казались повторением таких же разговоров и требований прошлых лет. Циклоны, подумал Болтун, всегда требуют одинаковых усилий и вызывают к жизни одни и те же страхи и разговоры.

Он зашел на кухню с еще более усталым и потерянным видом. Мамина наконец заметила, что он сел за стол перед чучелом черепахи, и подумала, что он, должно быть, голоден. Андреа, цедившая кипяток через допотопный фильтр из пористого камня, сказала, не глядя на него:

— Сынок, пойди помоги деду.

Болтун тихонько ударил кулаком по столу. Как будто требовал внимания.

— Яфет, — сказал он.

И поскольку ни Мамина, ни Андреа не обратили внимания, он повторил:

— Яфет.

И только когда он убедился в том, что обе женщины обернулись к нему и осознали факт его присутствия, поняли, что он сидит за кухонным столом, он смог произнести подряд четыре слова. Простые, на первый взгляд безобидные четыре слова образовали страшную фразу:

— Яфет уплыл на лодке.

Как будто времени не существовало. Только голос, звучащий, возможно, даже лучше благодаря тому, что с годами звукозапись достигнет качества, немыслимого во времена виниловых пластинок. Не важно, он все так же берет за душу. Он звучал и так же будет звучать одновременно в двух местах: одно принадлежит прошлому, другое будущему.

Голос Элмора Джеймса звучал в доме у моря. Тот же берущий за душу голос будет звучать в маленькой уютной квартирке нью-йоркского Верхнего Вест-Сайда, недалеко от места, где жил и страдал Гарольд Бродки[59].

— Какой мощный и чудесный голос у этого певца из Ричленда, Миссисипи, — скажет Валерия, закрывая глаза. И воскликнет с притворной наивностью: — Элмор Джеймс, Гарольд Бродки, почему им пришлось умереть? Когда столько дурных людей продолжают жить.

И потом, людей не существует.

Они существуют только во сне.

Шервуд Андерсон. Воспоминания

И краски у картографов нежнее,

чем у историков.

Элизабет Бишоп. Карта

Дождь уже шел не переставая. Временами набегали черные стремительные низкие тучи, и он превращался в краткий, но решительный ливень, падавший компактными косыми каплями. Временами небо заполняли серые, тусклые облака, и ливень превращался просто в изморось. Важно было другое: пока циклон не закончится, дождь не перестанет.

Сообщение Немого Болтуна, эти простые, на первый взгляд безобидные слова породили пять сменяющих друг друга реакций, всегда порождаемых такого рода сообщениями: первая — недоверие; вторая — недоверие, смешанное с удивлением и ужасом; третья — удивление и ужас; четвертая — неприкрытый ужас; пятая — ужас и беспомощность.