Больше от Амалии никогда не было вестей. Словно ее скрыл занавес огромной сцены и она затерялась среди софитов, кулис и рисованных декораций этого монументального театра, который, используя монументальную синекдоху, называют Америкой.

Спустя тридцать лет Валерия попытается найти свою мать. Ее сподвигнет на поиски не дочерняя любовь. Нет никакой необходимости облагораживать причины, по которым она это сделает, благородные уже сами по себе, поскольку она будет искать мать из желания все знать и, разумеется, рассказать.

Сначала Валерия совершит безрезультатную поездку в Форт-Лодердейл, а спустя несколько месяцев отправится на удобном, специально приобретенном для такого случая «линкольне» из Нью-Йорка в Миннесоту. Она возьмет с собой занимательный роман Гора Видала, который будет читать в придорожных кафе и мотелях и название которого будет совпадать с названием города[70]. Она остановится в миленьком и чистеньком отеле Дулута с видом на озеро Верхнее. Она выяснит, что в этом городе родился Боб Дилан за двадцать три года до приезда Амалии и за шестьдесят шесть лет до ее собственного визита.

Однажды вечером, тридцать лет спустя, Валерия поедет в Ту-Харборс и обнаружит, что этот город гораздо меньше, чем она себе представляла, и там она также не найдет следов матери.

На всякий случай Валерия дважды посмотрит фильм с Дженнифер Джонс и Уильямом Холденом (ужасный и старомодный) и даже прочитает роман Хан Суин[71](и он покажется ей таким же ужасным и старомодным, как фильм, с тем преимуществом — а для нее это всегда будет преимуществом, — которое имеют книги в сравнении с фильмами). Еще она с удовольствием посмотрит киноверсию «Хелло, Долли»» понимая, что стиль игры Барбры Стрейзанд должен сильно отличаться от стиля Кэрол Чэннинг. А вот пьесу Торнтона Уайлдера[72], тоже уроженца симпатичного городка в Висконсине под названием Мэдисон, она не решится прочитать (хотя «Наш городок» ей очень понравится).

Из Дулута, разочарованная и скептически настроенная, она продолжит путь в сторону Пахрампа, Невада. Она будет ехать в комфортабельном «линкольне» по скоростной автомагистрали и слушать Бесси Смит, пересекая Миннесоту, Южную Дакоту, Вайоминг, Юту и останавливаясь на ночь в неизбежных придорожных мотелях, которые заставят ее почувствовать себя персонажем одной из этих бесконечных и зловещих road movies[73].

Это будет прекрасное, хоть и изнурительное путешествие, и оно заставит ее вспомнись деда, умершего так и не увидев страны, о которой по какой-то загадочной причине он так тосковал. Утомительное удовольствие пересечь всю Неваду до Пахрампа в округе Най, города, который не заслуживает чести, скажет она себе, называться городом, неподалеку от Долины Смерти, рядом с Калифорнией, чуть более чем в шестидесяти милях от другого надуманного города, Лас-Вегаса.

Единственным человеком, знавшим ее мать, окажется худая и элегантная старушка, преподавательница испанского языка по имени Линда Николс (урожденная Линда Сирго), которая будет помнить Амалию, потому что Линда, как и Амалия, окажется кубинкой.

— Гаванка из Эль-Кармело, в Ведадо, — скажет она на правильном испанском, с нейтральным акцентом, по которому в первую секунду невозможно будет понять, в какой стране она его выучила. — Я знала вашу мать, — расскажет она, — потому что, как вы, конечно, понимаете, да и слава богу, не каждый день здесь, в Пахрампе, можно встретить кубинцев. Более того, я признаюсь вам: именно отсутствие кубинцев привело меня в эту деревню, где даже телефона не было, когда я приехала в начале шестидесятых.

Они будут прогуливаться вдоль цветников в небольшом парке с деревьями, названий которых Валерия, как настоящая кубинка (и несмотря на традицию семей Барро и Годинес), не будет знать.

Линда Николс поведает Валерии о том, что та потом запишет в своем романе: что она выбрала город очень быстро, потому что искала любой маленький городок в Соединенных Штатах, подальше от Майами и от кубинцев, приехавших искать убежище под сенью знаменитой статуи Свободы.

— Я ненавидела Кубу, — скажет Линда Николс, — и все, что с ней было связано. Я приехала в эту страну поверженная и измученная Учтите, что моего отца, полковника армии, расстреляли в Ла-Кабанье[74]по решению военного трибунала, который не доказал ни единого его преступления. Я выехала через Мексику, путь был тяжелый и длинный, как кругосветное путешествие. Я приехала в Сан-Франциско без денег и, что еще хуже, без надежды, в первые месяцы 1962 года. Я сменила имя, стала Глорией Дорантес, объединив имя и фамилию двух мексиканских актрис, которые мне тогда нравились[75]. Когда меня спрашивали, откуда я, я говорила, что мексиканка и что родилась в Монтеррее. Я нашла в атласе маленький, отрезанный от мира городок. Мне хотелось спрятаться, стать другим человеком, я хотела, чтобы девушка из Эль-Кармело исчезла. Я решила переродиться в другую женщину. Удалось ли мне это? Не знаю, самое главное, что мне удалось избавиться от ненависти и очиститься от того, что мне причинило столько боли. Прощение очищает обиженного, не обидчика, как писал Борхес. Так или иначе, вот я здесь, жива и здорова, вспоминаю и разговариваю с вами. У меня нет истории, и я останусь другой навсегда, пока не придет мой час. Я родилась Линдой Сирго в Гаване, а умру Линдои Николс, или Линдой Простившей, в Пахрампе, Невада. Я победила, вам так не кажется?

Они зайдут в небольшое, уютное кафе, декорированное как венское. Обе закажут чай «Эрл Грей». Ни одна из них не положит в чай сахар, и обе улыбнутся и посмотрят друг на друга с симпатией и пониманием.

— С вашей матерью я познакомилась как-то утром и хорошо ее помню. Она очень прилично говорила по-английски, хотя было в нем что-то… не знаю, неизбежный отпечаток Леонардо Сорсано Хоррина[76]и Havana Business. И конечно, ее вызывающий наряд… Одеваться в яркие, психоделические цвета здесь, в Неваде, в те годы, и ходить босиком было, между прочим, дерзко. Она шла в церковь анабаптистов в надежде, что ее там накормят. Я предложила ей помощь и отвела в магазинчик своих подруг. Подруги умерли, а магазинчик до сих пор на месте. Они пекли потрясающий хлеб, тесто замешивали своими руками, и готовили жаркое из цыплят, которое возвращало веру в жизнь. Мы много разговаривали, я имею в виду — мы с вашей матерью, и она открыла мне то, что я и так знала, что она кубинка и еще что она троюродная сестра Элисы Годинес, первой жены Батисты. И еще она мне рассказала, что ее брат утонул, а одна из ее сестер совершила самоубийство каким-то ужасным способом, не помню, каким именно. Но она, однако, не сказала мне, что У нее есть дети. Я вспоминаю, что однажды она назвала вашу семью нехорошим словом, pigsty[77], да точно, именно это слово она употребила, каким бы странным это вам ни показалось, тогда мне тоже это показалось странным. И я сожалею не только потому, что это грубое слово, неподобающее для рассказа о собственной семье, я сожалею, потому что догадываюсь, что это может означать для вас лично. Еще она сказала, что поедет в Долину Смерти. Когда я спросила ее, что можно делать в этой пустыне, она сказала в ответ очень странную вещь, что она едет к друзьям выращивать овец. Два дня спустя она пришла в школу, где я преподавала, и подарила мне маленькую игрушечную гитару с привязанными к колкам разноцветными лентами. Гитара была, правда, симпатичной, и видно было, что она давно возит ее с собой, потому что она была вся грязная. Сзади она написала мое имя и свое. Может, поэтому из моей слабой и скудной памяти не стерлось имя Амалии Годинес. Эта гитарка долгие годы лежала у меня в кабинете. Но потом я переехала, и гитарка исчезла, как ваша мать.