Ничто так не склоняет к отчаянию, как плен.

Меня и Флайшмана заперли в одном из домов в городке Клин, у двери стоял на страже советский солдат. Пинки, удары, брань сыпались на нас на пути от фронта, пока мы не прибыли на сборный пункт в Клину. Нас допросил офицер, он хотел знать состав нашего полка и все прочее. По дороге обратно к дому мы видели, как казнили десятерых эсэсовцев, вбивая им в затылок пустые гильзы. В другом месте на двери распяли майора. Прочих били до полусмерти прикладами и казачьими нагайками.

Час отмщения пробил.

Поздно вечером нас построили в большую колонну численностью около двух тысяч человек, и конные охранники погнали ее на северо-восток. Выходить из строя не разрешалось, поэтому оправляться приходилось прямо в брюки. Тех, кто падал в снег, хлестали нагайками, пока они не поднимались. Если не могли подняться, их рубили шашками.

Через три дня мы достигли городка Кимры, там нас загнали в большой сарай и впервые после Клина дали поесть. Еда представляла собой непонятную, дурно пахнувшую массу, которую мы не могли проглотить, несмотря на мучительный голод.

Флайшман и я решили попытаться бежать. Пленным разрешалось выходить из сарая по нужде; в один из таких выходов нам представилась возможность совершить побег и — задали стрекача. Пересекли замерзший пруд метрах в трехстах от сарая и продолжали бежать со всех ног, совершенно не ощущая усталости. Ощущали мы только страх. Бежали мы всю ночь, ориентируясь по звездам: я некогда интересовался астрономией и неплохо знал их. Миновали большой лес и продолжали путь по льду озера. Когда почти достигли противоположной стороны, нас окликнул сзади солдат в полушубке, но мы не остановились. Он несколько раз выстрелил нам вслед, пули просвистели мимо, не задев нас. Через несколько минут мы укрылись в кустах.

Вечером мы вышли к деревушке и спрятались в сарае. Пролежали в нем целые сутки. Обнаружили курицу, свернули ей шею и съели сырой. На следующий день перебрались в другой сарай, где глубоко зарылись в старую солому, сложенную в одном конце.

Днем во дворе, к нашему ужасу, послышались крики; выглянув украдкой через щель в крыше, мы увидели пятерых русских солдат с двумя собаками. После долгих переговоров с жителями дома они ушли. Мы пролежали еще несколько часов и, когда сгустились сумерки, решили потихоньку улизнуть.

Старик, казалось, не удивился, увидев нас в своем сарае. Лишь спросил на неуклюжем немецком:

— Пленные?

Мы кивнули.

Он повел нас в дом. В комнате сидели еще один старик и четыре женщины. Они спокойно приветствовали нас и потеснились, освободив нам место за столом. Украдкой поглядывали, как мы едим их баранину с вареной картошкой. Все молчали.

Старый крестьянин разрешил нам спать в комнате, чтобы мы отдохнули как следует, а утром дал нам стеганые брюки и того же цвета телогрейки. Теплая одежда обладала тем неоценимым достоинством, что была неприметной и позволяла идти без страха быть опознанными по нашим черным мундирам. Мы сердечно простились с этими неразговорчивыми, добрыми людьми.

Мы шли на запад четыре дня, но потом ранним утром нас постигла неудача. Выйдя из рощицы, мы оказались лицом к лицу с русскими солдатами, словно бы выскочившими из-под земли. Они потребовали у нас документы. Я заговорил по-датски, но они не понимали. Тогда перешел на английский, и дело пошло лучше. Я сказал, что мы датчане, что были узниками в немецком концлагере и дезертировали из штрафного полка. В русской части, куда мы явились, нам велели ехать в Москву, но мы заблудились по пути на железнодорожную станцию.

После этого начался долгий разговор, из которого я понял, что мне не верили. В конце концов солдаты повели нас к своему командиру. По дороге один из них увидел часы у меня на руке, и я лишился их. Другой забрал золотую цепочку, подарок Урсулы. Командир части принял нас хорошо и подверг тщательному допросу. Спросил, не коммунисты ли мы, и мы ответили, что да; однако назваться членами партии не отважились на тот случай, если это можно было проверить. Он выразил неудовольствие тем, что мы не вступили в партию, но главным оставалось то, что мы были по взглядам истинными коммунистами.

На другой день мы отправились на станцию с двумя солдатами, им было приказано сопровождать нас до Москвы и передать в ГПУ[31]для дальнейшей проверки. После полутора суток в поезде нас привели в комнату на московском вокзале. Большую, с мелкоячеистой проволочной сеткой на окнах, выходящими на заполненный военными и штатскими зал ожидания. Кто-то взбирался снаружи и глядел на нас. Мы прождали несколько часов, потом приехали пятеро до зубов вооруженных людей из ГПУ и повели нас в большую черную машину для перевозки арестованных. Она на высокой скорости понеслась по улицам к громадной тюрьме.

— Наша песенка спета, — прошептал Флайшман. — Нас расстреляют или отправят в Сибирь.

Из-за его шепота на нас обрушился град ударов винтовочными прикладами, мы в полубесознательном состоянии попадали со скамьи, однако несколько пинков в живот быстро подняли обоих на ноги. Мы проехали по лабиринту зарешеченных тюремных двориков и остановились у небольшой двери, в которую нас буквально загнали пинками. Затем повели в комнату, где офицер ГПУ встретил нас точными ударами кулаков, совсем, как эсэсовец в Ленгрисе.

Записав наши данные в журнал — мы оба назвались датскими подданными — нас отправили в камеру, где уже теснилось двадцать пять человек. Сотоварищи наши были арестованы за всевозможные преступления, политические и уголовные. Сержант Красной армии, перерезавший жене горло хлебным ножом, сказал с уверенностью знатока:

— Через пару месяцев вас отправят в исправительно-трудовой лагерь. Жить там можно, если правильно себя вести. Главное как можно меньше работать, и то, что вы делаете, должно никуда не годиться. Кроме того, постарайтесь свести дружбу с кем-то из лагерного начальства, «организуя» для него вещи с предприятия; но они, само собой, должны быть отменными.

В камере находился профессор, лауреат Сталинской премии, обвиненный в государственной измене. За нее полагалось двадцать пять лет лагерей[32]. Он сказал, что мы никогда не уедем из России на законном основании, и посоветовал при первой же возможности устроить побег.

Лежать одновременно могли только двенадцать человек. В углу стояла параша. Невыносимая вонь от нее въедалась в одежду. Кроме того, нас мучили голод и вши. Но холодно нам не было. Мы потели днем и ночью, будто в турецкой бане. Если встать кому-то на плечи, можно было смотреть вниз, в большой двор, где каждую ночь расстреливали десятки заключенных, мужчин и женщин. С той тюрьмой у меня ассоциируется звук залпов и рев моторов больших грузовиков. Подобно всем уборочным работам в Москве, ликвидация заключенных совершалась по ночам.