— Звучит как насмешка.

— Знаю. А теперь вот что: зачем тебе ехать в Ржавый Холм?

— За Караваджо.

— И больше ни для чего?

Я решил ответить вопросом на вопрос:

— А для чего еще мне туда ехать?

Она, прищурившись, взглянула на меня в упор, очевидно пытаясь понять, как много я знаю и знаю ли что-нибудь вообще.

— Хочешь совет? Возвращайся домой. Ты слишком любопытен. А любопытных здесь ждет всегда одно и то же.

— Смерть?

— Хуже. Прозрение.

— Мне нравится это слово.

— Хотя и не должно. Поверь, уютное неведение — самое лучшее для таких, как ты.

— А кто они — такие, как я?

— Не задающие вопросов члены Коллектива.

В других обстоятельствах это было бы комплиментом, но из уст Джейн прозвучало неприятно.

— Ты мне угрожаешь?

— Просто предупреждаю. Это любезность по отношению к твоему отцу, — добавила Джейн на тот случай, если мне вдруг показалось, что она считает мое общество хоть чуточку терпимым.

— Нельзя ли проявить еще немного любезности и выпить со мной чаю завтра?

Не знаю, что подвигло меня на этот вопрос. Возможно, желание втереться к ней в доверие. Так или иначе, ее ответ положил конец моим мечтам о чае с пирожными — по крайней мере, в ближайшее время.

— Скорее я выколю себе глаза. А почему ты хватаешься за бровь?

Неважно. Так или иначе, вернуться я не мог — мой обратный билет был у де Мальвы.

— Ты отдал свой билет? — недоверчиво спросила она. — Значит, ты не так глуп, как мне показалось.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Ты значительно глупее.

— Ну, давай продолжай поддевать меня. Надеюсь, я стану совсем нечувствителен к этому. Но что ты вообще имеешь против порядка? Члены твоей семьи за пять поколений до тебя могли быть префектами. Стали бы они выступать против порядка?

Поставленный прямо вопрос смутил ее — но ненадолго.

— Может быть, и нет. Но я надеюсь, что подвластные им серые стали бы. И что у моих предков хватило бы мудрости к ним прислушаться.

— Овцам нужен пастух, а пастуху — овцы, — возразил я, почти незаметно для себя переходя к Словам Манселла. — Разъединенные, мы все же вместе. Необходима иерархия, в той или иной форме. Пурпурные гордятся собой и важничают не потому, что они пурпурные, а потому, что облечены властью. Думаешь, серые вели бы себя иначе, если бы роли переменились?

— Я не хочу видеть серых у власти. Как и желтых, скажем. Я считаю, что все должны быть равны. Одинаковые заслуги, одинаковые правила, одинаковое положение внутри города. Один год — пурпурный главный префект, один год — серый. Или вообще никаких главных префектов.

— Равенство — миф, и это давно известно, — заметил я, не в силах удержаться от избитых доводов. — Ты хочешь вернуться на путь Прежних с их разрушительной близорукостью и культом собственного «я»? Или скатиться к анархии, царящей среди бандитов?

— Что бы ты ни вычитал у Манселла, есть и другие возможности. Мы заслуживаем лучшего. Все мы. Мы можем править городом, так же как правим Серой зоной. Никаких значков, никаких рангов — просто люди. Почему я должна проявить себя как полноценный член общества, заслуживающий всех гражданских прав, прежде чем вступать в брак? Почему я должна подавать заявление, чтобы иметь право зачать? Почему я не могу поехать в Кобальт, если захочу? Почему я должна выполнять такое-то или такое-то правило?

— Из-за Того, Что Случилось.

— Из-за чего именно?

На этот вопрос не было ясного или простого ответа.

— Нечто… прочно забытое. Ты можешь ненавидеть жизнь по правилам Манселла, но она продолжается уже почти пять столетий. Кроме того, со своими мыслями и поведением, которые заслуживают порицания, ты остаешься в явном меньшинстве.

Она подалась ближе ко мне.

— Ты говоришь так. Но вправду ли я в меньшинстве?

Я открыл рот, желая ответить, — но не смог. После похода в библиотеку я много размышлял о недоступной пониманию теории скачков назад. «Маленький отважный паровозик Тилли» — что в нем было такого опасного для общества? Почему телефонную связь потребовалось отменить? Почему больше нельзя было слушать «Simply Red»? Почему запретили рифленые чипсы, велосипеды, воздушные змеи, застежки-молнии, шарики йо-йо, банджо и марципаны? Я сделал паузу, и этого было достаточно для Джейн.

— Мне совсем не нужно, чтобы ты со мной соглашался, — спокойно сказала она. — Я буду счастлива, если ты хоть чуточку во всем усомнишься. Сомнение есть благо. Это фундамент, на котором уже можно строить. Если добавить в него любопытства, это приведет к чему-нибудь полезному, например к размышлению — и к действию. — Она пристально поглядела на меня. — Но это все не для тебя.

И на этом Джейн оставила меня наедине с моими мыслями. Они были по большей части сбивчивыми, но я был рад, что мои долго вынашиваемые сомнения пригодились хоть для чего-то. Джейн будет счастлива.

1.1.2.02.03.15: Состояние в браке всячески приветствуется и не должно использоваться лишь как законный повод для совокупления.

Я последовал за лучами заходящего солнца — вдоль по Западной улице — и сел на скамейку, чтобы составить телеграмму Констанс. Моя неудача с последним кроликом, памятник Озу, несчастный желтый почтмейстер — все это были предметы, вряд ли заслуживающие упоминания. А изложение нестандартных взглядов Джейн на Коллектив и вовсе вызвало бы бурю возмущения. Перед моим отъездом Констанс призналась, что хотела бы видеть в своем муже прежде всего «отсутствие любопытства и амбиций» и «готовность следовать указаниям». Поэтому в телеграмме говорилось о том, что я хочу выполнять свои гражданские обязательства перед Коллективом наиболее продуктивным способом и что я все время думаю о Констанс. Я попытался сочинить стихи:

О Констанс Марена, скажу я смиренно:

избранником стать я надеюсь твоим.

Во мне, как сирена… Сирена. Гангрена.

Рефрена. Какого хрена.

Ничего толком не выходило. Надо было поведать свои романтические мысли тому, кто всерьез занимался стихотворчеством. Я отложил свой блокнот и посмотрел на солнце, заходящее за Западными холмами. Свет убывал быстро: неосвещенные склоны холмов уже были черными и бесформенными. Наступали сумерки — время перехода от видимого к невидимому.

В это время смотритель должен был уже зажигать фонари. И, словно повинуясь моей мысли, позади меня, ярко вспыхнув, ожил фонарь. Ровный искусственный свет залил центр города. То было не продолжение дня, а сигнал всем жителям, кто еще не был дома: пора к себе. Зеркала на крышах зданий стали поворачиваться так, чтобы улавливать сияние фонаря, передавая его на расщепители лучей, призмы Люксфера и светоусилители — осветительные приборы, которые до того работали на дневном свете.