Микулы. Отдал старшему мазь, объяснил, как ею пользоваться. И как бы невзначай спросил об Оле. "Она в библиотеке, за рекой. Через подвесной мостик будет ближе…"

Река гремела, бурлила, билась о зубья валунов и опоры узенького мостика, повисшего на тросах. Когда я шагнул на него, он зашатался под ногами. И вдруг это шатание утихло — с той стороны тоже кто-то шагнул на мостик. Из-под нависших веток показалась девичья фигурка. Это была она. Шла, не держась за поручни. Мост замер. Вот ведь какое бывает в природе необычное равновесие, подумал я, когда сойдутся на шаткой дороге двое.

— Привет! — крикнул я. — Не надеялся тебя здесь встретить.

— Привет, — сказала Оля без особого удивления, словно сама как раз на это и надеялась. — Не кричи так. воду все равно не перекричишь. Те, кто вырос возле воды, угадывают слова по губам.

— Ты тоже читаешь по губам?

— И по глазам тоже, — ответила лукаво. А в серых глазах плеснулись знакомые огоньки.

Мои ноги опять качнулись, хотя мост был недвижим. Мы стояли, опираясь на трос, и смотрели на стремительное течение, играющее на солнце. Брызги, отлетая от камней, переливались и завораживали. От этого водограя поднималась кисловатая влажная пыль и ложилась на волосы, на лицо, на язык. Мы вдыхали реку, пили ее, и от этого в висках били острые возбуждающие молоточки. Оля была одета в горчичное платьице и белые модные босоножки. За это время она подстриглась, загорела, и против солнца ее подбородок, щека и верхняя губа золотились нежным пушком, как у персика-койсынки. Красивое, не по-сельски благородное лицо мило упрощал розовый шнурочек шрама. И от этого оно почему-то казалось особенно близким и родным.

Разговаривать не хотелось. И не только потому, что река заглушала голоса.

— Если так долго стоять, — отозвалась наконец Оля, — то начинает казаться, что вода проходит через тебя целиком, промывает все тело и даже дурь из головы.

— А мой дед говорит, что лучше всего выветривается дурь из головы в походах.

— Хорошо говорит. Ты его внук?

— Нет, я ему никто.

— Тогда почему он с тобой ходит?

— Это я с ним хожу.

— Почему ты с ним ходишь?

— А ты почему?

— Что я почему? — засмеялась она.

— Почему ты стоишь со мной уже час и молчишь?

— Хм, хороший вопрос.

— Меня учили этому — спрашивать.

— Где?

— В университете во Львове. На военной кафедре. У меня знаешь, какая секретная специальность?

— Откуда мне знать?

— Спецпропаганда и работа с пленными.

— Ого! Получается, что я плененная жертва? — ее глаза обиженно округлились.

— Нет, скорее я.

— Кто же тебя в плен берет?

— Твои глаза, — ответил я напропалую.

— Спецпропаганда. Я оценила — хорошо тебя учили. А агитация будет?

— Будет. Пошли купаться.

— У меня нет с собой купальника.

— У меня тоже, — глуповато засмеялся я.

— А ко всему — еще и ума.

— Это мое слабое место еще с детства.

— Вижу. Не зря тебя все еще деды воспитывают.

— Ну, не всем же повезло с пединститутом… У тебя сейчас каникулы?

— Фольклорная практика. Я должна насобирать полную тетрадь устного народного творчества.

— О, а я это невольно делаю каждый день.

— Где? — искренне удивилась.

— Возле деда. Он просто сыпет фольклором с обоих рукавов.

— Поделись с бедной студенткой, если не жаль.

— Да хоть сейчас. Где твоя тетрадь?

— Еще не завела.

— Тогда пошли в магазин. Меня тоже послали за кое-чем, — солгал я.

И мы пошли по мосту. И он снова плавно зашатался. Может, мы тогда еще ходили не в ногу…

Грудастая продавщица, беря деньги за тетрадь, ехидно поддела:

— Интересно, что же вы туда такое будете вдвоем записывать?

— Рецепты, — спокойно ответил я.

— Рецепты? Какие?

— Ну, хотя бы рецепт мази от типуна на языке…

Продавщица хмыкнула, но тут подошел какой-то покупатель и она повернулась к нему.

— Не надо мне в селе плохой славы, — дернула меня Оля. — Хватит и того, что ты похож на обавского цыгана. Небритый, на ногах ботинки с Первой мировой, а в шляпе, наверное, ворона жила…

— Не ворона, а мудрая сова. Это одежда творцов устного народного творчества. Перед тобой — живой типаж.

— Передо мной живое пугало. Попрошу отца, чтобы взял тебя на полставки в наш огород.

— Я готов хоть на целую ставку, чтобы отгонять от тебя всяких залетных воронов, ястребов, орлов и лебедей…:

— Ха-ха-ха-ха… Ну, с орлами и ястребами все понятно, а почему лебедей надо отгонять?

— Потому что такую, как ты, и лебеди украдут.

— Глупости какие.

— Никакие не глупости. Это уже пошло устное народное творчество. Записывай.

И она записывала. Мы сидели на поваленной липе у старого кладбища. Здесь его называют "тыном". Очень точное слово. "За тыном" — это уже где-то там, в других мирах. Я вспоминал самое свежее из синей тетради, услышанное от Светована, и чинно диктовал. Я сам удивлялся, скольким вещам наустил меня старик, и сейчас я говорил, словно в лист дул. Не знаю, слушали ли меня мертвые под горбиками, свалянными временем и зализанными ветром, но Оля жадно ловила каждое слово и записывала красивым убористым почерком.

— На этом конец — сказанию венец, — оборвал я словесный ливень, потому что не помнил уже больше ничего важного. — Следующая порция позже.

— Перешлешь мне? — загорелись ее глаза.

— Разве что голубем.

— А ручьем? Он течет как раз возле нашей Винницы.

— На горе поток очень слабенький. Еле слезится.

— А ты запруди его на ночь, а утром отпустишь — и бумажный кораблик поплывет. Я поставлю сито из лозы…

— Как ты до этого додумалась?! — воскликнул я.

— Я отцова дочь. Он бы так и сделал.

— Хорошо. Я попробую.

— Только не смей от себя ничего дописывать. Исключительно — народное творчество.

— Я тоже народ. Малое стадо, как называет нас дед.

— Вижу, что малое. Тебя еще пасти да пасти. На коротком поводке…

Потом мы лежали в траве, которую здесь, наверное, не косят. Трава забытья. Наши локти касались друг друга. Она не убирала руку. Ток пробегал по телу от этих касаний, холодил мою грудь и заставлял тихо вздыхать. Некоторые женщины пахнут так, что мы тяжело вздыхаем. Но не от аромата их эти вздохи, а от духа свободы, который поселяется в нашем сердце.

— У тебя есть мечта? — неожиданно спросила она.

— Не чествую это слово — ответил я дедовым тоном. — Пустое слово. К тому же — придуманное… Но мечта у меня есть.

— Какая? — в ее глазах загорелись блестки.

— Коснуться твоего шрама над губой.

— Гм, разве ты не знаешь, что не следует касаться