с его царскосельскими стихами; Наполеон в военном училище; Ленин в гимназии или Бисмарк в своем Шенхаузене, – у всех них с самого юного возраста четко и ясно проступает доминанта их характера, то, что впоследствии определит их судьбы, то, что как-то отличает их от других людей; от и сверстников, однокашников и даже братьев. Никто и никогда не пытался установить «закона», по которому Ломоносов стал ученым, Эдисон – изобретателем, Пушкин – поэтом и прочее, – но всякий историк норовит установить закономерность, следуя которой народ послушно шествует по путям, предуказанным Спенсером, Кантом, Гегелем, Киплингом, Марксом, Рорбахом, Лениным, Розенбергом и еще несколькими сотнями философов, историков, геополитиков, мыслителей, пророков и прочих светочей человечества.

На путях всех этих шествий происходит целый ряд неприятностей. Во-первых – светочей развилось до очевидности слишком много. Во-вторых, те пути, которые они нам освещают, – ведут в диаметрально противоположные стороны. В-третьих, все законы, которые они для нас открыли, – полностью исключают друг друга. В-четвертых, – в силу всего этого, вместо дальнейшего продвижения по путям прогресса и прочего, мы погружаемся во все больший кабак.

Древний Рим создал империю, которая в смысле организации человеческого общежития стояла выше сегодняшней Европы настолько, насколько современная Европа стоит выше Рима в техническом отношении. Самолетов у Рима не было – но были и водопроводы, и всеобщее обязательное обучение, многое такое, чего нет и сейчас. «Науки» в Риме не было. Место сегодняшних светочей человечества там занимали авгуры. Они гадали по внутренностям жертвенных животных и результаты своих научных исследований сообщали массе в качестве того, что мы сейчас назвали бы «научной неизбежностью». Авгуры имели перед философами, политико-экономами, геополитиками, историками и прочими то подавляющее преимущество, что они сговаривались заранее, вероятно, не без учета всей политической обстановки данного момента. И не без предварительных совещаний с деловыми людьми тогдашнего Рима. Авгуры не запирались в кабинетах и библиотеках, не питались цитатами и не говорили о «законе». Они, кроме того, были умными людьми.

В результате всего этого римская масса получала один-единственный, простой и ясный рецепт. Она в него верила. Он спаивал ее единством цели и воли. Вековая практика показала, что – в противоположность нынешним светочам – глупых рецептов авгуры не давали. Если бы они давали глупые рецепты, то Римская Империя не создалась бы. Или, иначе, – если бы нынешние светочи давали бы неглупые рецепты, то мы с вами не сидели бы там, где мы имеем удовольствие сидеть в результате философского прогресса последних столетий.

Рим времен его роста и расцвета вообще не имел истории прошлого, но он имел историю будущего: в «Сивиллиных Книгах», хранившихся в храме Юпитера была изложена вся будущая история Рима. Книги эти хранили, читали и толковали те же авгуры. В общем, эти книги были неизмеримо разумнее нынешней науки: они хоть что-то – но все-таки предсказывали. Потом они погибли при пожаре, и Рим остался без истории своего будущего. Историки его прошлого помогли ему очень мало.

Сейчас авгуров у нас нет. Или – что еще хуже – их стало слишком много. Они путаются друг у друга под ногами, обзывают друг друга всякими нехорошими словами и вместо честного вранья о кишках жертвенного барана занимаются выискиванием «законов». Законов этих нет. Или, если они и существуют, то ни мы, ни тем более светочи, не имеем о них ни малейшего представления. Есть некие коллекции отсебятин, имеющих в виду партийные интересы и формулированных в полных собраниях сочинений Канта, Гегеля, Маркса, Ленина, Розенберга и прочих. Есть перечисление исторических фактов, собранных в полных сочинениях Олара, Моммзена, Карлайля, Ключевского, Платонова или Покровского, – фактов подобранных и подогнанных под определенную философски-партийную программу и долженствующих иллюстрировать железные законы марксизма или расизма, гегелианства или кантианства, идеализма или материализма. Сейчас, сидя в нашем сегодняшнем положении, мы обязаны констатировать тот прискорбный факт, что бараньи кишки были и умнее, и научнее марксистской «прибавочной стоимости», гегелианского «мирового духа», розенберговской высшей расы и сталинской генеральной линии. Я не хочу этим сказать, что бараньи кишки были потрясающе гениальны. Но они были умнее всех генеральных линий, философий и систем современности: на них, на бараньих кишках, – хоть что-нибудь все-таки было построено…

Итак: историки ищут законы и, выискав законы, подыскивают факты, которые должны соответствовать законам. И замалчивают те факты, которые в данный вариант законов не влезают никак. Никто не пытался объяснить жизненный путь Ломоносова или Эдисона законами, заложенными в архангельской тайге или в товарном вагоне. Но всякий историк пытается втиснуть жизненный путь русского народа в свой собственный уголовный кодекс. Из этого научного законодательства не выходит ничего. Но пропадает и то, что все-таки можно было бы уловить: – соборная, коллективная, живая личность народа, определяющие черты его характера, основные свойства его «я», отличающие его от всех его соседей. И его судьбы, отличные от судеб всех его соседей.

В результате всего этого мы остаемся и без «закономерности общественных явлений», и без неповторимости личной биографии. Остаются: произвольные коллекции фактов, подобранных на основании произвольных отсебятин. И все это оказывается гораздо глупее и неизмеримо хуже и бараньих кишок и сивиллиных книг. Иначе – опять-таки – мы с вами после трех тысяч лет «европейской культуры» не сидели бы в нашем нынешнем положении.

Римские авгуры, по всей вероятности, были полуграмотными людьми. Но они жили в среде очень разумного, политически одаренного народа, были, конечно, в курсе всех событии данной эпохи и не были обременены никакими теориями. Их точки зрения были примитивно правильны – примитивны, но правильны. Философия Гегеля представляет собою мировой рекорд сложности и запутанности – и мы присутствуем при полном провале двух ее вариантов: немецко-расистского и советско-марксистского. В Берлине вместо «мирового духа» засел маршал Соколовский, а в Москве, вместо диалектического рая, сидит Чека. Я предпочитаю бараньи кишки.

Мое основное, самое основное положение сводится к тому, что никаких общественных наук у нас нет. То, что мы привыкли считать общественными, гуманитарными, социальными науками, есть вздор. Или, как по поводу советских настроений писал подсоветский поэт Заболоцкий:

«Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли трепетанье,

Безутешное страданье, —

То, чего на свете нет…»

И, в результате этих трепетаний, —

«Все смешалось в общем танце,

И летят во все концы

Гамадрилы и испанцы,

Ведьмы, блохи, мертвецы…»

Летим тоже и мы.

* * *

Мое утверждение о вздорности общественных наук вообще и истории в частности не грешит, конечно, нехваткой смелости. Фактические доказательства этому утверждению можно найти в