Идея о том, что проявление болезни зависит от внутренней конституции человека, была не просто полезной для подкрепления социальных предрассудков в отношении моральной распущенности низших классов. Она еще и прикрывала огромную дыру в самой теории. Если казалось, что яд, якобы циркулирующий в атмосфере, выбирает своих жертв совершенно произвольно – например, миазмы убивали двоих жителей дома, но оставляли других двоих целыми и невредимыми, хотя все они дышали одним воздухом, – миазматисты могли просто указать на разницу в конституции между жертвами и выжившими, чтобы объяснить несоответствие. Несмотря на то что ядовитые испарения распространяются по окружающей среде одинаково, внутренние конституции разных людей несут в себе разные уязвимости.

Как и немалая часть рассуждений, на которых основывалась теория миазмов, сама идея «внутренней конституции» не полностью неверна: иммунные системы у разных людей действительно отличаются друг от друга, и у некоторых иммунитет достаточно силен, чтобы справиться даже с эпидемическими заболеваниями – холерой, оспой или чумой. Миазматическая теория так долго оставалась на плаву в основном как раз благодаря полуправдам, корреляциям, перепутанным с причинами. Метан и сероводород – это действительно яды; они просто недостаточно сконцентрированы в городской атмосфере, чтобы нанести какой-либо реальный вред. Люди действительно с большей вероятностью умирали от холеры, если жили в низинах, но не по причинам, которые приводил Фарр. А болезни действительно распространялись среди бедных шире, чем среди богатых, но не из-за морального разложения.

Тем не менее миазмам было что предложить не только консерваторам, но и либералам. Чедвика, Найтингейл и Диккенса трудно обвинить в предвзятом отношении к рабочему классу. Для них миазмы были не признаком распущенности низших классов, а признаком ужасных условий, в которых низшим классам приходилось жить. Казалось вполне логичным, что если поселить такое огромное количество людей в таких отвратительных условиях, это навредит их здоровью, и, конечно же, миазматисты-либералы были правы в своей первоначальной посылке. Но они ошибались, называя главным виновником плохой воздух.

Итак, 29 августа, когда Morning Chronicle поприветствовала Бенджамина Холла на посту президента Комитета здравоохранения, редакторы, конечно, позволили себе несколько колкостей в адрес Эдвина Чедвика, но обеими руками выступили за теорию миазмов и призвали нового президента продолжить работу по претворению в жизнь Закона об удалении источников вреда и профилактике заразных заболеваний. Пожалуй, трудно будет найти более очевидный пример мрачной иронии: в тот самый день, когда началась эпидемия на Голден-сквер, одна из самых престижных лондонских газет призывала Комитет здравоохранения активизировать работы по отравлению запасов воды.

Миазмы – это классический пример того, что Фрейд (пусть и в другом контексте) называл «переопределением». Эта теория черпала свою убедительную силу не из какого-то отдельного факта, а из пересечения многих отдельных, но совместимых элементов, подобно изолированным ручейкам, которые, сливаясь, внезапно образуют реку. Вес традиций, эволюционная история отвращения, технологические ограничения микроскопии, социальные предрассудки – все эти факторы объединились, всячески мешая викторианцам понять, что миазмы – это ложный след, как бы они ни гордились своей поистине грэдграйндовской[11] рациональностью. Каждая научная парадигма в истории идей, ценная или нет, опиралась на похожее сочетание сил, и в этом смысле деконструкционисты и культурные релятивисты – над которыми в последнее время часто насмехаются – в определенной степени правы, хотя и склонны делать незаслуженно большой акцент на чисто идеологических силах. (Миазмы – в равной степени порождения и биологии, и политики.) Река интеллектуального прогресса – это не просто стабильный поток хороших идей, порождающих еще лучшие: ее русло следует топографии местности, созданной внешними факторами. Иногда топография создает на пути столько препятствий, что река на время останавливается. Именно так произошло с миазмами в середине XIX века.

Но большинство из этих «дамб» рано или поздно прорываются. Да, путь науки лежит среди режимов согласия и договоров, а в истории можно найти множество примеров давно свергнутых режимов. Но некоторые режимы лучше, чем другие, и в науке одни модели объяснений обычно ниспровергаются во имя других, более верных. Часто – именно потому, что успех приводит их к саморазрушению. Миазматическая теория стала настолько влиятельной, что вдохновила масштабное, финансируемое государством вмешательство в повседневную жизнь миллионов людей – очищение воздуха путем избавления от выгребных ям. Это вмешательство, пусть и очень плохо просчитанное, оказало парадоксальный эффект: закономерности эпидемий стали более заметны для глаз, способных их увидеть. А лучшее понимание закономерностей означает прогресс – по крайней мере, в долгосрочной перспективе.

Джон Сноу искал закономерности весь вторник. С утра он обходил дома, расспрашивал незнакомцев на улицах, пытаясь узнать у всех встречных как можно больше подробностей об эпидемии и ее жертвах. Улики, которые ему удалось обнаружить, оказались весьма привлекательными, но во многих домах ему так и не ответили, а мертвые никак не могли сообщить о том, что пили в последнее время. Личные свидетельства в районе, из которого люди бежали со всех ног, не слишком хорошо ему помогли. Так что после полудня он наведался в Главное архивное управление, где Фарр дал ему заглянуть в статистику за прошедшую неделю. Между четвергом и субботой в Сохо умерли восемьдесят три человека. Сноу попросил полный список, включая адреса, и вернулся на Брод-стрит, чтобы продолжить расследование. Стоя возле колонки, он перечитывал адреса из списка. Иногда он оглядывал пустынные улицы, представляя, как и куда шли жители района за водой.

Одного списка жертв будет недостаточно, чтобы доказать, что за эпидемией на Брод-стрит стоит вода из колонки. Сноу понадобятся еще и следы.

Синяя стадия спастической холеры

В сотне ярдов к западу от колонки на Брод-стрит, в темном переулке, носившем название Кросс-стрит, в одной из комнат дома номер 10 жил портной и его пятеро детей, двое из них – уже взрослые. Теплыми летними вечерами жара в тесном жилище бывала невыносимой, так что отец часто просыпался после полуночи и отправлял одного из мальчиков за прохладной колодезной водой. Они жили всего в двух кварталах от колонки на Литтл-Мальборо-стрит, но та вода пахла настолько отвратительно, что они предпочитали пройти лишний квартал до Брод-стрит.