Как в тот период неоднократно отмечал в своих работах Сноу, было бесчисленное множество случаев, когда две группы людей жили в одной и той же среде, дышали одним и тем же воздухом и при этом демонстрировали диаметрально противоположную реакцию на якобы ядовитые испарения. Если лондонцев действительно убивают миазмы, получается, они выбирают жертв совершенно произвольно. И несмотря на то что Чедвик и его комиссии добились значительного прогресса в деле борьбы с выгребными ямами, в 1853 году в Лондоне вспыхнула новая разрушительная эпидемия холеры.

Все это заставляет задать очевидный вопрос: почему теория миазмов оказалась настолько убедительной? Почему столько блестящих умов цеплялись за нее, несмотря на все растущее число доказательств ее неверности? Подобные вопросы приводят нас к своеобразному зеркальному отражению интеллектуальной истории: летописи не прорывов и озарений, а ложных слухов и следов, истории неправоты. Когда умные люди изо всех сил держатся за совершенно неверную идею, несмотря на существенные доказательства ее неверности, работает довольно интересный процесс. В случае с миазмами это было сочетание нескольких различных сил, которые собрались вместе, чтобы поддержать теорию, которая, по-хорошему, должна была умереть еще десятилетия назад. Некоторые из этих сил были идеологической природы – вопросы социальных предрассудков и традиций. Другие же вращались вокруг концептуальных ограничений, провалов в воображении и анализе. Третьи связаны с работой нашего мозга. По отдельности они не смогли бы убедить систему здравоохранения целого города сливать нечистоты прямо в Темзу. Но вот вместе они создали идеальный шторм из ошибок.

На стороне миазмов, безусловно, стояла традиция. Само слово на греческом языке означает «загрязнение»; идея того, что болезни переносятся ядовитым воздухом, восходит еще к греческой медицине III в. до н. э. Гиппократ был настолько одержим вопросами качества воздуха, что его медицинские трактаты иногда читаются, словно пособия для начинающих метеорологов. Его сочинение «О воздухах, водах и местностях» начинается так: «Кто захочет изучить медицину правильно, должен действовать таким образом: во-первых, принять во внимание времена года, в чем каждое из них имеет силу, ибо они нисколько не похожи друг на друга, но заметно различаются своими переменами. Затем – ветры, теплые и холодные, в первую очередь – те, которые дуют во всех странах, а затем – те, которые встречаются лишь в одной местности». (Много веков спустя к той же философии обратился и Фарр: его «Еженедельные сообщения» неизменно начинались с краткой погодной сводки, и лишь после этого следовали списки умерших.) Практически все известные эпидемические болезни на том или ином этапе списывали на ядовитые миазмы. Само слово «малярия» происходит от итальянского mal aria, что значит «плохой воздух».

Теории о миазмах еще и замечательно сочетались с религиозными традициями. Генри Уайтхед, будучи священнослужителем, естественно, считал, что эпидемия на Голден-сквер – это Божий промысел, но он дополнял свое теологическое объяснение миазматическим: он считал, что «атмосфера по всему миру сейчас благоприятна для появления самой разрушительной чумы». Чтобы примирить ужасную реальность с идеей благого Творца, Уайтхед выдвинул гипотезу, которую позже назвали бы весьма изобретательным дарвинистским объяснением: с помощью разрушительных болезней Бог адаптирует человеческий организм к изменениям в мировой атмосфере, убивая сотни миллионов, но в процессе порождая поколения, которые могут процветать в новой среде.

Но одной только традицией доминирование миазматической теорией не объяснить. Викторианцы, которые цеплялись за нее, почти во всех остальных аспектах были настоящими революционерами, жившими в революционные времена: Чедвик изобрел новую модель здравоохранения, Фарр начал совершенно по-новому применять статистику, Найтингейл бросила вызов бесчисленным усвоенным идеям о роли женщин в профессиональной жизни, а также стала родоначальницей современного сестринского дела. Диккенс, Энгельс, Мэйхью – все эти мыслители не были склонны мириться с существующим положением дел. Более того, все они были готовы к бою, пусть и на разных полях. Так что их приверженность миазматической теории нельзя объяснить только ее старинным происхождением.

Теория миазмов дожила до XIX века благодаря не только интеллектуальным традициям, но и инстинктам. В трудах, посвященных миазмам, раз за разом описывается отвращение, вызываемое у авторов запахами города. Обоняние часто считается самым примитивным из всех чувств: оно вызывает сильнейшую страсть или отвращение и запускает memories involontaires[9]. (Исходное рассуждение Пруста о мадленке было запущено в основном ее вкусом, но тема запаха красной нитью проходит через весь цикл «В поисках утраченного времени», а запах – это, очевидно, важнейший компонент вкуса30.) Современные технологии визуализации работы мозга выявили тесную физиологическую связь между обонятельной системой и эмоциональными центрами мозга. Собственно, место расположения многих из этих эмоциональных центров – лимбическую систему – когда-то называли обонятельным мозгом. Исследование 2003 года показало, что сильные запахи повышают активность миндалевидного тела и вентральных участков островковой коры. Миндалевидное тело – древняя с эволюционной точки зрения часть мозга; она намного старше, чем высшие отделы новой коры млекопитающих и «заведует» чистыми инстинктивными реакциями на угрозы и эмоциональные стимулы. Вентральная островковая кора, похоже, играет важную роль в биологических позывах, например голоде, жажде и тошноте, а также в некоторых фобиях. Оба участка можно считать своеобразной тревожной системой мозга; у людей они способны подавлять системы новой коры, от которых зависят языковые рассуждения. Томограммы, сделанные в 2003 году, показали, что резкие неприятные запахи вызывают непропорционально сильные реакции и миндалевидного тела, и вентральной островковой коры.

Если выражаться проще, то в человеческом мозге работает система тревоги, и из-за нее определенный класс сильнейших запахов вызывает непроизвольную реакцию отвращения, которая, по сути, мешает вам здраво рассуждать – и порождает сильнейшее желание избегать предметов, ассоциирующихся с этим запахом. Легко представить эволюционные условия, в которых развивалось это свойство организма. Главную роль в этой истории опять-таки играют микробы. Употребление в пищу мяса и овощей, которые уже начали гнить, несет с собой большой риск для здоровья, равно как и еда, зараженная фекалиями – а причиной являются микробы, которые отвечают за процесс разложения. Гниющая еда выделяет в воздух несколько органических веществ с названиями вроде «путресцин» и «кадаверин». Бактерии, перерабатывающие энергию, запасенную в экскрементах, выделяют сероводород. Отвращение к запаху любого из этих веществ – это, пожалуй, одно из немногих универсальных свойств всего человечества. Можете считать это своеобразной формой распознавания закономерностей: за миллионы лет эволюции естественный отбор «научился» подсказывать нам, что присутствие в воздухе сероводорода обычно ассоциируется с опасными для жизни микроорганизмами, которые не стоит проглатывать. И мозг развил в себе систему, которая запускает сигнал тревоги при обнаружении этих молекул. Сама тошнота – это механизм выживания: лучше уж исторгнуть из желудка все съеденное, чем рисковать и не обращать внимания на запах – вдруг он исходит от той самой антилопы, которую вы только что съели?