– Их я всего пару раз надевала, почти новые. – Вроде бы разговаривая сама с собой, Любовь Михайловна посмотрела на девушку: – Помню, в Берлине купила... в Западном. Но... – она вернула обратно обувь Клаве, – в них мне будет жарко.

– Вы же сказали, едете на дачу, за город, там прохладно?

– Ах да, на дачу! – в мыслях о чем-то своем пробормотала балерина и, взглянув на часы, заспешила. – Мне пора!

– Вы же собирались позвонить Арсению Антоновичу? – напомнила Клава.

– Конечно... конечно, – витая где-то далеко, протянула она, – по-зво-нить. Быстренько соедини меня с ним.

Попросив Арсения Антоновича через секретаря взять трубку и доложив, что ему звонит жена, Клавочка из деликатности вышла. Разговора хозяйки она не слышала. Но он был коротким.

– Я улетела, – услышала Клавочка уже из прихожей. – Всем привет!

Прибравшись в спальне, Клавочка спустилась вниз.

К вечеру примчалась голодная как волк Дана. Стоя возле холодильника, она на ходу выхватывала из пакетов все подряд и отправляла в рот.

– Слушай, прикрой меня сегодня перед родичами, – заговорщицки бормотала она. – У моего парня родители соскочили на ночь, и мы хотим собраться у него с ребятами с факультета.

– Будет только Арсений Антонович. Больше никого. Я ему передам.

– Что ты передашь? Повтори!

– Что ты останешься на ночь у своего парня.

– Ты что, того? – Дана покрутила пальцем у виска. – Отец меня из дома выкинет. Знаешь, какой он правильный?

Академик был непререкаемым авторитетом, человеком, внушавшим уважение. Не только посторонние, но и близкие, то есть семья, знали характер у него не из легких, и побаивались.

– А что надо сказать? – испуганно вскинулась Клава на Дану.

– Знаешь, скажи, что мы на экскурсию в Ленинград укатили. «Стрелой».

– Чем?

– Поезд скорый до Ленинграда, «Стрела» называется, – с набитым ртом объяснила Дана. – Нет, лучше я отцу позвоню сама. Ты ведь врать совсем не умеешь. Святая ты у нас. Ну, пока, помчалась, потом расскажу, как было. – Данка подмигнула Клавочке, вложив в этот жест что-то, от чего та зарделась.

– Может, переоденешься? – прокричала ей вслед девушка.

– Не видишь, я и так в прикиде, – на ходу глянув в зеркало, где отражалась ее тоненькая, как у матери, фигура, обтянутая джинсовыми брюками и такой же узенькой курткой, удивилась Дана.

– Ну уж и прикид? – повторила Клавочка, пожав плечами.

Украшением ненарядной, с ее точки зрения, одежды служила только вышитая на кармане куртки розочка ярко-красного цвета. Пригладив жесткие, как у отца, волосы, девушка чмокнула Клаву в щеку и, пожелав ей не скучать, понеслась на тусовку.

Вечер в непривычном одиночестве для Клавы тянулся долго. После двух фильмов по телику Клавочка пошла к себе в комнату, решив, что Арсений Антонович, как всегда, заночует в институте. Надев ситцевую рубашку и умывшись, она свернулась калачиком и крепко уснула. Длинный, тревожный звонок в дверь поднял ее с постели ровно через час. Накинув халатик, она пошла открывать. На пороге стоял водитель и... Арсения Антоновича невозможно было узнать. Бледный, с отсутствующим взглядом, он буквально упал ей в руки.

– Прихворнул хозяин, принимайте и полечите. Я поехал, – сказал водитель и исчез.

– Вы кто? Где Любочка? – взглянув на нее помутневшим взором, пробормотал хозяин и отключился. Ей с трудом удалось снять с него одежду и уложить в постель.

В странном бреду академик будет несколько раз повторять свой навязчивый вопрос. И девушка неизменно будет ему объяснять:

– Я... я, Клава, помните меня?

– Я не помню, ничего не помню. – Хрипы вырывались из его груди.

«Господи, помоги мне!» – мысленно молилась Клавочка, по нескольку раз стаскивая с него мокрую до нитки пижаму, меняя на чистую, сухую, собственноручно отглаженную для любимого. Снадобья из травок, которые готовила для нее мама на случай болезни, пригодились. Она заваривала их и поила его с ложечки, приговаривая, как ребенку, что нужно потерпеть, все скоро пройдет, будет хорошо, он поправится. Жар нарастал, его трясло. Перепуганная и обессиленная девушка прикладывалась губами к его пылающему лбу, то и дело меняя холодные повязки, заглядывала ему в лицо, верила, что справится, что болезнь отступит, должна отступить, ведь с ним она! Клавочка так этого хотела, так жаждала, что болезнь отступила. К рассвету жар спал.

Он открыл глаза и улыбнулся, наконец-то узнав ее.

– Вы Клава? – спросил он.

– Да.

Он благодарно поцеловал ей ладошку. И все, что до этого она говорила его дочери, забылось. Забылось в одно мгновение. Что ей не нужна плотская любовь, что достаточно просто сидеть рядом и слушать стук сердца.

Стук сердца.

Она прижалась губами к его груди и обняла так, как можно обнять только очень любимого человека. Сильно-сильно, наделяя его своей энергией, передавая затаенные в годы ожидания чувства. Ей хотелось, чтобы он догадался, понял и ощутил то же. И он понял. Он обнял ее в ответ, и сотни ангелов подхватили их вместе и понесли. Они неслись туда, где не было никого, ни-ко-го. Только они вдвоем!

Мужчина обнимал юную девочку, чистую, с гладкой упругой кожей, с ямочками на руках, со счастливой и безмятежной улыбкой на пухлых губках. Обнимал бережно и нежно, отдавая ей всего себя, освобождая свою душу от разочарований неудавшейся любви.

И она в ответ ласкала его тело, так давно не ласканное никем, ласкала так страстно, так влюбленно, что он, даже сам не подозревавший в себе столько мужской силы, не мог остановиться. Они улетали далеко-далеко, откуда не хотелось возвращаться.

Там, где они побывали, было светло и чисто, там была только их любовь.

Обессиленные, они лежали рядом, и он гладил ее юное, никем до него не тронутое тело, до краев переполненное счастьем и частичками его самого.

– Девочка... – Его голос дрогнул, когда рука, скользнув между ее бедер, вынырнула с капельками алой крови. – Ты... ты... – На минуту замолчал. – Этим можно пожертвовать только ради очень-очень большой любви. – И нашел наконец нужные слова.

Она заплакала и, глотая слезы счастья, с силой выдохнула признание:

– Я люблю вас давным-давно, так сильно, что вы даже не можете себе представить, и хочу родить от вас ребенка.

Клавочка была весела, как никогда. Она летала по дому Царевых, словно на крыльях. Ей хотелось петь, играть на пианино, ей хотелось кричать и поделиться своим счастьем со всем миром. А нужно было совсем наоборот – молчать, хранить тайну, не выдать любимого. После той необыкновенной ночи Арсений – так он просил себя называть, но Клавочка все равно, даже в постели, обращалась к нему на вы – мучился чувством вины. И не потому, что он изменял хоть и не безгрешной, но жене, а из-за самой Клавочки. Так он говорил ей.