несколько подозрительно, ибо я знаю, как русские люди склонны вообще преувеличивать и увлекаться собственными мыслями и мечтами настолько, что скоро начинают принимать их за реальности.

Беседуем дальше. Все, что говорит Акацатов, серьезно, правильно, основательно и – честно. Называет он мне деятелей Союза русского народа, которые дадут-де крестьян и запасных солдат для армии, называет цифры… Сам он был членом «Русского Собрания» в Петрограде, но взглядов умеренных, ныне конституционалист. В конце концов прихожу к заключению, что, если даже половина только того, что говорит Акацатов, верна, то материал для вооруженной силы получить можно. Офицеры, конечно, найдутся в достаточном числе. «Время не терпит, – говорит Акацатов, – нельзя теперь русским людям сидеть сложа руки, а надо работать. Давайте работать вместе?»

«Я не политик, никогда ни к какой политической партии не принадлежал, на фронте не был и ничем не командовал. Поэтому ни в политических группах, ни в военных сферах никакого авторитета иметь не могу. Партийности, политических программ, политической деятельности не знаю и не знаю, куда же я гожусь, – так приблизительно отвечаю я Акацатову. – Но принципиально я согласен с вашим мнением и ничего против работы с вами, по существу, не имею». На этом мы с ним в этот раз расстаемся.

Через день-другой Акацатов опять приходит. Он уже успел войти в сношения с разными местными и приезжими деятелями и является уже с именами и с более определенными цифрами и данными. Я между тем успел обдумать: действительно, все мы, русские люди, сидим, болтаем, критикуем всех и все, но ничего не предпринимаем. Сам я вынужден бездельничать, и это меня угнетает. Положение мое, однако, выгодное: отношения с гетманом у меня дружеские – по свойству и прежнему полковому товариществу; с немцами также отношения доверительные, ибо, живя в Германии последние десять лет, я там известен, немецкий характер, его достоинства и недостатки знаю, их язык знаю и знаю, как с ними надо разговаривать. Они мне верят, зная, что у меня природной вражды к ним нет. Сам я человек вполне независимый, никакими партийными политическими программами не стесненный и не связанный. Соображаю: Акацатов все это знает. Я ему нужен как вывеска, как лицо, которому немцы поверят, которому поверят и наши монархисты и которое ни те ни другие не заподозрят, по крайней мере, в корыстных целях. Дело, следовательно, слагается так: мое имя будет флагом, под которым будет работать Акацатов и… те, кого он привлечет. Но кто они? Не знаю. Доверить свое честное имя малознакомому человеку? Рискованно. Вспоминаю, однако, отзывы о нем людей, его раньше знавших, о его честности, вспоминаю, что долг всякого русского в это время работать, а не жаться боязливо по своим углам, вспоминаю пословицу: «Волков бояться – в лес не ходить» и… решаю рискнуть идти в лес.

Ясно, что первый же возникающий вопрос: это – откуда добыть средства; и столь же ясно, что дать их, для начала, по крайней мере, могут только немцы. Я, значит, должен ехать с ними разговаривать.

«Хорошо, Михаил Епифанович, – говорю я, – но от чьего же имени я буду с ними разговаривать? Не от себя же лично? Этого им будет мало».

«Надо создать организацию».

«Кто же в ней будет?»

«Да вы, я, найдутся и другие единомышленники…»

«Прекрасно, но нам ведь надо, чтобы хоть в центральном органе были люди если не с громкими, то хоть известными именами, и главное, с ч и с т ы м и именами».

Акацатов называет мне несколько имен, действительно подходящих, но они все на Дону, на Кубани, или в Совдепии, или определенно антантофильской ориентации. Как мы ни ищем, а налицо в Киеве и на Украине не находится ни одного деятеля, которого мы могли бы сейчас взять в совет нашей организации. Останавливаемся, наконец, на генерале Андрееве, которого я немного, а Акацатов хорошо знает, бывшем генерал-губернаторе Восточной Сибири, который сейчас находится в Петрограде, но которого, по словам Акацатова, легко можно оттуда добыть и вызвать. (В действительности генерал Андреев так никогда и не приехал.)

Все это мне не улыбается, ибо только tres faciunt collegium, но делать нечего, придется пока изображать collegium нам двоим. Понемногу, Бог даст, наберем других еще членов совета. Название нашей новоявленной организации даем: «Союз – наша Родина», и ставим целью – официальной – борьбу с большевизмом и спасение России, ничего больше. О тайной цели – «единой, неделимой» – мы в официально самостийной Украине, конечно, говорить не можем, и гетман не может, понятно, разрешить в управляемой им стране организации, которая явно не признавала бы самостийности. Говорить о монархии официально также нельзя, ибо германское правительство заигрывает с нашими и украинскими «демократами» и даже с социалистами и всячески старается тянуть гетмана влево. Оно, значит, не может поддерживать монархистов в России явно, ибо тогда посыплются запросы в рейхстаге со стороны социалистов, хотя в душе оно, вероятно, понимает, что с русской монархией легче и скорее будет можно столковаться, чем с большевиками, которые уже начали отбиваться у них от рук.

На деле, конечно, всем вступающим в организацию должно быть и будет известно совершенно определенно, что цель нашей организации – свержение большевиков и установление затем в России конституционной монархии, своими, русскими силами, б е з у ч а с т и я и н о с т р а н н ы х в о о р уж е н н ы х с и л. Эта же цель будет столь же прямо и ясно сообщена немцам. Посмотрим, что они скажут.

Еду в немецкое главное командование; объясняю, в чем дело. Подумав, они выражают принципиальное свое согласие и сочувствие нашим целям, обещают помочь деньгами и не мешать нам вербовать офицеров и солдат в пределах Украины. Спрашивают, наконец: «Где же вы собираетесь формировать самые части?» Тогда, зная, что план Краснова им известен, отвечаю, что в Богучарском уезде Воронежской губернии, то есть на территории н е и м и о к к у п и р о в а н н о й, для них нейтральной, и что я войду на этот предмет в переговоры с донским атаманом. Большевики, таким образом, не смогут быть на них в претензии, так как эта территория им, немцам, неподвластна, и немцы не ответственны за то, что там может происходить; не может и рейхстаг их ничего возразить, – тем не менее, при прощании, они говорят мне: «Только мы вас очень просим, пока что н е г о в о р