Ой, чего вам ещё расскажу! Это прикол был такой, что все ползали!

Раз на мясе работала — подходят клиенты: нехр с нехром. Ну, нехр, то есть, и нехритоска. До того страшны-йи! Хубы вот такие чёрные… ох… Но разговаривают по-русски чисто. Студенты.

Два раза у меня брали: понравилось им моё мясо и всё. Рёбра они любят ховяжьи. Они ещё со мной познакомились: забыла, как их по-ихнему зовут, но они по-нашему сказали, наподобие.

Ну, я завесила, и подъюморила немного: «Ой, какие ж вы красивые! — говорю. — Я такую пару красивую, — говорю, — редко вижу». Ну, подъюморила.

А она мне: «Вы знаете, мы через месяц женимся — я когда буду нарядной, мы ещё красивее будем!»

Ну я-то такая сдержанная, я если подшучу — я сама не смеюсь. А соседки-то мои, Милка и Машка, как стояли, так и попадали под прилавок: им неудобно перед ними смеяться, а у них даже слёзы текли от смеху…

Я говорю: «Ну, вы со свадьбы кусочек-то какой-нибудь принесите, чё там по-вашему готовят-то».

Они потом принесли бутылку коньяка нам. И чё-то какое-то с зеленью… с ихним, по-ихнему чё-то сделано. Мы сперва вроде брезгали. А потом покушали — вкусно! Ну вот какие-то фрукты там, всё украшено…

А свекровь моя нехра увидела?

Поехала торговать картошкой — раньше сами выращивали и ездили продавали. Нагнулась картошку набрать: набирает-набирает (раньше чаны́ были такие), на весах ставит — а там нехр стоит ждёть картошку-то.

Она глянула, раз — и в обморок упала! Свекровь! Никогда нехра-то не видала. Ну это было-то, сорок лет назад или тридцать пять, сколько там… В обморок упала, да, это быль. Её отхаживали там, всё…

А тут на рынке приколы — это ваще!

Вот как мне заболеть, лет мож пять назад — дочка приехала помогать под Новый год. Она ещё не замужем была. Под Новый год надо помогать: там и птички привезёшь, и это… Устали с ней, выходим с рынка. С той стороны, вот как туда, на Варшавку. А мороз! И вдруг два такие — бомжи. С подвала откуда-то выскочили.

Я вообще всех бомжей тут знаю на рынке, всегда им подаёшь, они вонючие все: отдашь, только чтобы не подходили. Но этих вроде не помню.

Идут — ну никакие оба! На нём шорты, на ней какая-то юбка короткая… Все в синяках, все ноги в болячках, не за столом сказать. Они нас увидели — и остановились, прям вот тут за углом. И мы остановились с Маринкой.

Мы начинаем идти — и они на нас идут.

А я говорю: пойдём, чё бояться-то?

Они прямо на нас вот так глядят чаврими[27]глазами и говорят: «Подайте нам рубль, ну подайте рубль».

А я говорю: «Ой вы какие красивые, как вы друг на друга похожи…» А они правда похожи, как будто муж с женой. «Ой, какие… я вам сейчас не только что рубль, я вам десятку, только вы не подходите ещё ближе к нам».

Я немножко так подошла, десятку им на снег положила — и они падают на коленки, обои!

Ну, одинаково, представляете? Маринка моя в сторону отошла — ну она насмеялась! Она говорит: «Ой, мама…»

Я говорю: «Десятку, только не подходите ко мне это, близко…» А тут ещё моя Машка подруга-то сзади вышла — она как увидела эту кадриль-то!.. Они на коленки — и прямо двумя руками её, десятку-то эту, взяли: и этот потянулся, и эта… Маша моя — она во весь рынок ржала как эта, она на курах тогда торговала, такая, мордовка. Она во весь рынок смеялась, у ней слёзы текли не моргаючи!..

А эти встали кой-как — и до того ослабленные: друг друга держат, качаются — и пошли.

Я потом говорю: надо было по сотне дать. А то мы хорошо под Новый год заработали. Чего там десятка-то, даже на буханку хлеба не хватит. Ну, ещё кто-то встретился, дал им пятёрочку, они набрали немного, наверное, мож хоть поесть-то. Ой, ну это вообще… Я говорю, прямо слёзы текли не моргамши, такая была кадриль.

— Ну, Федя? — восторжествовал Дмитрий Всеволодович. — Учимся у народа?

Мы тут всё про мора-аль, всё какие-то у нас с вами диле-еммы… А народ вот — не парится! И прекрасно себя чувствует, правда? Синие, в шортах зимой — ну смешно же! Ха-хо-очет…

— Ужасно обидно за этих чёрных ребят, — нахмурилась Анна. — Представляете, Федя: они открыто, со всей душой…

— Причём, — Дмитрий Всеволодович развернулся, — с одной стороны — эти жирные бабы… Ну, а какие они? Мясом торгуют на рынке. Есессно, жирные, в грязных халатах, мордовка эта: «га-га» на весь рынок — а с другой стороны, я себе представляю — молодые чёрные ребята: они высокие бывают, яркие, с длинными ногами-руками — реально красивые!

— Ох, как обидно… какие же свиньи…

— Да нет, — отмахнулся Белявский, — даже не свиньи, а так… простые как две копейки…

— Да-да, здесь я согласен: у неё не было специального умысла оскорбить; здесь скорей простота…

— Нешто святая?!

— Нет-нет, обычная простота, невоспитанность… Вы совершенно правильно говорили, — Фёдор решил не обращать внимания на выпад Белявского, — вы говорили, что русские — в сущности дети… здесь есть невоспитанность и незрелость, вы правы; и обижают других, не подумав, как дети… Но ведь и верят как дети! Страдают как дети…

Вы знаете, — вдруг просветлел Федя, — а ведь здесь важная мысль. Я буквально сейчас что-то понял, существенно важное! Если русские — дети… то, значит, страдания русских — это страдания детей? Получается так?

В своё время, я уже говорил, я делал одну работу о Достоевском.

Для Достоевского ключевая проблема — страдание… Впрочем, всякая философия только тогда, на мой взгляд, заслуживает внимания, когда говорит о страдании человека… Но Достоевский сознательно усложняет и обостряет задачу, и берёт в фокус страдания именно детские. Разумеется, монолог о «слезинке ребёнка»… затем сон Дмитрия Карамазова про «дитё», «чтобы не плакало дитё»…

В моей работе я проводил мысль, что «дитё» — это вообще человек, любой человек, что Достоевский здесь делает универсальное обобщение. Но посмотрите! — всё больше воодушевлялся Федя. — Кто действует в самой последней главе «Карамазовых»? Алексей Карамазов — и мальчики! А «Карамазовы» оказались последним романом, вершиной: значит, в самой последней главе последней и самой главной книги — в ней речь идёт именно о подростках! Именно таких неловких и гордых, как вы, Дмитрий, только что изобразили…

Дальше: что в понимании Достоевского «русские мальчики»? Главных героев, Ивана и Алексея, он прямо так называет. Иван говорит: «Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю». И дальше ещё расширяет! Иван говорит, вот, пожалуйста: «Что в Европе гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома. И не только у мальчиков, но и у профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас — те же русские мальчики…» Вы видите? Он седых русских профессоров тоже причисляет к «мальчикам»: выходит, здесь возраст не важен! Выходит, что в выражении «русские мальчики» можно поставить тире или равенство: «Русские — мальчики», «русские — суть все мальчики», «русские равно мальчики». То есть, вы с Достоевским в этом — согласны!