Но самое главное — дальше! Самое главное в том, что Достоевский смотрел от Евангелия и не мог смотреть никак иначе.

А что в Евангелии сказано о подростке, об отроке, о ребёнке?

«И призвав Иисус отроча…» — то есть отрока, мальчика — поставил его посреди учеников… Один серб показывал мне старинную фреску, или икону… Икону: Господь держит руку у мальчика на голове — причём, знаете, не слегка прикасается, а всей рукой, крепко держит… Поставил «посреде их и рече: аминь глаголю вам, аще не обратитеся…» Если не обратитесь, не переменитесь и не станете как дети, то не войдёте в Царство Небесное. И в другом месте: «иже аще не приимет Царствия Божия яко отроча…» то есть, кто не примет Царства Божия как дитя, не войдёт в Него.

Значит, что получается? Если русские — а вы сами так говорите! — если русские — «дети», «подростки», отроки, «русские мальчики» — значит, русский народ — инфантильный, как вы говорите; простой — значит, всё-таки он получается первый в очереди? Один из первых? Ведь получается так?

— От здорово! — выпучился Дмитрий Всеволодович. — То есть эта грязная баба с «г’овядиной», которая зажимает нос при виде бомжей — и которая ржёт, когда эти люди встают на колени —

— Это её подруга смеялась…

— встают на колени, чтобы поднять с земли эти жалкие десять рублей, которые она побрезговала дать им в руки, — и которая насмехалась над этой чёрной девчонкой — она первая в очереди?! Истинная арийка?

А чёрная девушка, потомок Хама, если не ошибаюсь, которая ей от души рассказала про собственную свадьбу, поделилась с ней радостью, принесла вкусной еды и бутылку — и, между прочим, не пива, а коньяку, — при том, что они с мужем студенты, и, может быть, у неё не очень-то много лишних денег — и главное, что за всей подготовкой, за всеми волнениями не забыла!.. Невзирая на свадьбу собственную — не забыла! — значит, она у вас, эта девчонка, в царство небесное в очереди подождёт? За грязной бабой —

— Ну почему…

— грязной бабой с г’овядиной? Ха-ар-рошая у вас будет компания в царстве небесном!..

— Ну почему обязательно баба с говядиной? — искренне огорчился Федя.

— А кто?! У вас с Достоевским всегда: пока абстрактно — ах русский народ богоносец! а как конкретно — так баба с г’овядиной!

— А чем вам не нравится баба с говядиной? — вступилась Лёля. — Отличная баба. Главное — ровно такая как есть. Простая. Равная самой себе. Это вы всё пытаетесь быть другими, а они все — равны себе, они классные, они живые. Она по-своему классная, негры — по-своему. Это вам не нормально, а им — всё нормально…

— Бомжу в шортах зимой — тоже нормально?

— Бомжу вообще в первую очередь! Вы отлично, вы вовремя вспомнили про бомжа. Вы смотрите на бомжа и сразу думаете: дикая страна, срочно валить в Швейцарию! А ты, — сверкнула она глазами на Фёдора, — ты сразу думаешь: ах, несчастный! «Страдание», не «страдание»… «отрок»… Не знаю вообще, что ты думаешь… А ты спроси его: может, он своё страдание не поменяет на твоё нестрадание? Вы же оба ни разу его не видите, этого бомжа, вы видите ваши теории! А баба с говядиной — его видит отлично: вонючий — она от него морду воротит. Жалко стало — она ему подала. Не жалко — не подала. Смешно — смеётся. А не ты со своим картонным сочувствием. По-человечески, не по теории; человеческая реакция —

— Однако довольно жестокая реакция, не находите? — ласково спросил Белявский.

— А жизнь вообще жестокая, — сообщила Лёля. — И грязная. И опасная, ага. И насилие. И разврат, между прочим… И что? Ну да, можно залезть в пробирку, в Швейцарию, и в пробирке прожить… Или в церкви всю жизнь свечки какие-то переставлять… Только нафиг?!

— О-го! Вот так Энигма! — расхохотался Белявский. — Встряхну-ула…

Федя смотрел на какой-то перекосившийся или наискосок прилипший предмет, с неосознанным желанием что-то исправить, вернуть на место или, наоборот, оторвать — пока вдруг не понял, что смотрит на прямоугольную Лёлину татуировку. Она была нанесена наискось и похожа на перевернувшуюся клипсу, или полустёршийся пластырь, или, может быть, выбившийся угол воротника или лоскут одежды…

Федя испытывал странное чувство, вроде какого-то внутреннего головокружения. Он смутно чувствовал некую правду в том, что говорила Лёля, и даже в том, что говорил Белявский про «грязную бабу» и негритянку… но в то же время чувствовал и неправду тоже, неравновесие, кривизну. С того момента, как Лёля сказала, что раздевалась в каком-то баре, у него внутри что-то будто перекосилось — и никак не вставало на место.

— А что, вы знаете… — от души отсмеявшись, Дмитрий Всеволодович даже вытер глаза. — Вы знаете, уважаемые культурологи, всё это оказывается забавно…

Не знаю, как вы, — а я готов продолжать. Интересно, куда это всё может выплыть. «В пробирке», «свечки»… браво.

Но всё же к Швейцарии, — наклонился он к Лёле, — к Швейцарии вы присмотри́тесь. Вершина Европы. Хайтек. Чистый воздух. Сноуборд, опять же… в любую минуту…

Ну? Движемся дальше?

Не-не-не! Я не пью кофе никогда. Ни-ко-гда. Оно мне неинтересно. Потому что у меня давление. Водички нальёте, потому что могут быть всякие нервы, потрясения… Немножко… хватит.

Нас всего было в семье пять человек. Братьев, сестёр. Я была третьим ребёнком, ни сюда, ни туда. Меня не любили.

Нет. Не любили.

Детство прошло в деревне: гуси-утки, огород, луговина, коровы, свиньи, кукуруза, я ходила с отцом, с матерью, с бабушкой на поле, складывали вот на такие… вы не знаете, что это такое… не знаю, как сказать: дуги такие гнулися, перетягывались верёвкой и — они были широкие, чтобы побольше наложить… в общем, как носилки большие — носили.

Домик был шесть на четыре — кухня и комната. А жили — вот считайте: бабушка, отец, мать, отцова сестра, ещё сестра, обеих сестёр два сына, значит, это двоюродные наши братья, теперь жила с нами бабушкина тётка, а нам уж кто она доводилась, я даже толком не знаю… так. Теперь приезжал тёти-Танин муж — и нас пятеро, правильно? Девять и пять — и вот мы все жили. На кухне была кровать и в комнате кровать, а мы, дети, спали на полу. Матрасов в то время не было, но было чего-то мягкое… а! вот чего: перина была. Держали своих гусей, кур, и набивали большие перины. Стелили на пол. Так было нам удобнее, потому что места надо было много.

Так что вот семья-то большая, а толку…

В шестьдесят седьмом году приехала отцова сестра из города Купинска, говорит маме: «Давай я кого-то из девчонок — Галю или Валю — заберу к себе». Потому что у неё родился сын. Говорит: «Будет у меня ходить в школу — и за ребёнком. Я буду работать (там как-то посменно), и, значит, будет у меня в городе всё-таки жить, не в деревне, и будет лучше».

Я помню, как я хотела поехать. Я очень хотела. Но она сказала: «Нет, Галину я не возьму, она строптивая. А Валя — она поспокойней, я её возьму с собой».