В середине группы движется самая старшая дама, имеющая, несмотря на свои пятьдесят семь лет, весьма представительную наружность, и важно рассуждает о государственных делах. Справа от нее высокая молодая женщина со строгим видом слушает, нахмурив брови, ученую теорию своей соседки. Слева — другая старуха, менее всех знаменитая, говорит, слушает и размышляет одновременно.

Дама в середине группы — вдовствующая принцесса Конде, мать победителя при Рокруа, Нёрдлингене и Лансе, которого после преследования, приведшего его в Венсенский замок, стали называть Великим Конде, именем, сохранившимся за ним в потомстве. В ней еще можно заметить остатки той красоты, которая вызвала последнюю и, может быть, самую безумную любовь Генриха IV. Теперь она унижена и как мать, и как гордая женщина, facchino italiano[2], которого звали Мазарини, когда он был слугой у кардинала Бентивольо, а теперь зовут его высокопреосвященством кардиналом Мазарини, с тех пор как он стал любовником Анны Австрийской и первым министром французского королевства.

Это он осмелился посадить Великого Конде в тюрьму и сослать в Шантийи мать и жену благородного пленника.

Другая дама, помоложе, Клер-Клеманс де Майе-Брезе, принцесса Конде, которую по тогдашней аристократической манере называли просто принцессой. Это означало, что жену главы дома Конде считали первой принцессой королевской крови, настоящей принцессой. Она как настоящая принцесса всегда была горда, но, с тех пор как ее стали преследовать, ее гордость еще возросла и принцесса стала надменной. Действительно, пока принц был на свободе, она была обречена играть вторую роль, но заключение мужа в тюрьму подняло ее до положения героини. Она стала вызывать участие более вдовы, а сын ее, герцог Энгиенский, которому скоро будет семь лет, возбуждает сострадание более всякого сироты. Она у всех на виду, и если б не боялась насмешек, то надела бы траур. С той минуты, как Анна Австрийская отправила обеих принцесс в ссылку, их громкие жалобы превратились в глухие угрозы: из угнетенных они скоро превратятся в бунтовщиц. У принцессы, у этого Фемистокла в чепце, есть свой Мильтиад в юбке. И лавры герцогини де Лонгвиль, некоторое время как королева правившей Парижем, не дают ей спать.

Дуэнья с левой стороны — маркиза де Турвиль; она не отваживается писать романов, но сочиняет в политике. Она не сражалась лично, как храбрый Помпей, и, подобно ему, не получала раны в битве при Корби; зато муж ее, довольно уважаемый военачальник, был ранен при Ла-Рошели и убит при Фрейбурге. Получив в наследство его родовое имение, маркиза вообразила, что одновременно унаследовала и его военный гений. С тех пор как она приехала к принцессам в Шантийи, она составила уже три плана кампании, которые поочередно возбуждали восторг у придворных дам и от которых не то чтобы отказались, а, так сказать, отложили их до той минуты, когда будут обнажены шпаги и отброшены ножны. Она не смеет надеть мундир мужа, хотя ей очень хочется этого; но его меч висит в ее комнате над изголовьем постели, и иногда, когда маркиза бывает одна, она с самым воинственным видом вынимает его из ножен.

Шантийи, несмотря на свой праздничный вид, на самом деле огромная казарма, и если поискать хорошенько, то найдешь там порох в погребах и штыки в чаще деревьев.

Все три дамы во время печальной прогулки при каждом повороте подходят к главным воротам и, кажется, поджидают появления какого-то важного вестника; уже несколько раз вдовствующая принцесса повторила, покачивая головой и вздыхая:

— Нам не будет удачи, дочь моя, мы только опозорим себя.

— Надобно хоть чем-нибудь платить за великую славу, — возразила маркиза де Турвиль со своим обычным неприятным выражением лица. — Нет победы без борьбы!

— Если нам не будет удачи, если мы будем побеждены, — сказала молодая принцесса, — мы отомстим за себя.

— Сударыня, — сказала вдовствующая принцесса, — если мы потерпим неудачу, это будет означать, что принца победил Бог. Не намерены же вы мстить Богу?

Молодая принцесса склонилась перед величественным смирением свекрови. Эти три дамы, раскланиваясь таким образом и состязаясь в лести, весьма смахивали на епископа с двумя дьяконами, использующих обращение к Богу как предлог для взаимных восхвалений.

— Никто ничего не пишет нам, — пробормотала вдовствующая принцесса, — ни Тюренн, ни Ларошфуко, ни Буйон! Все замолкли разом!

— Нет и денег! — прибавила маркиза де Турвиль.

— И на кого надеяться, — сказала молодая принцесса, — если даже Клер забыла нас?

— Да кто же сказал вам, дочь моя, что виконтесса де Канб вас забыла?

— Она не едет!

— Может быть, ее задержали: все дороги охраняются армией господина де Сент-Эньяна, вы сами это знаете.

— Так она могла бы написать.

— Как может доверить она бумаге такую важную тайну — переход такого большого города, как Бордо, на сторону принцев!.. Нет, не это беспокоит меня более всего.

— Притом же, — прибавила маркиза, — в одном из трех планов, которые я имела счастье представить на рассмотрение вашего высочества, предполагалось поднять всю Гиень.

— Да, да, и мы воспользуемся им, если будет нужно, — отвечала принцесса. — Но я соглашаюсь с мнением матушки и начинаю думать, что с Клер случилось какое-нибудь несчастье, иначе она была бы уже здесь. Может быть, ее фермеры не сдержали слова: эти дрянные люди всегда пользуются случаем не платить денег, когда такой случай представляется. Притом откуда нам знать, как поведут себя жители Гиени, несмотря на все свои обещания?.. Ведь они гасконцы!

— Болтуны! — прибавила маркиза де Турвиль. — Лично они очень храбры, это правда, но они прескверные солдаты, годные только на то, чтобы кричать «Да здравствует принц!», когда они боятся Испанца; и больше ничего.

— Однако ж они питают сильное отвращение к герцогу д’Эпернону, — сказала вдовствующая принцесса. — Они повесили его чучело в Ажене и обещали повесить его самого в Бордо, если он туда вернется когда-нибудь.

— А он, верно, вернулся и повесил их самих, — возразила молодая принцесса с досадой.

— И во всем этом виноват, — заявила маркиза де Турвиль, — господин Ленэ. Господин Пьер Ленэ, — добавила она со страстью, — этот упрямый советник, которого вам непременно угодно держать при себе, а он только мешает исполнению наших намерений. Если б он не отверг второго моего плана, который имел целью, как вы изволите помнить, внезапное взятие замка Вер, острова Сен-Жорж и крепости Бле, то мы держали бы теперь Бордо в осаде и город вынужден был бы сдаться.

— А по-моему, с дозволения их высочеств, будет гораздо лучше, если Бордо сам отдаст себя в наше распоряжение, — послышался за спиной маркизы де Турвиль голос, в котором уважение смешивалось с иронией. — Город капитулирующий уступает силе и ничем не обязывает себя; город, который открывает ворота добровольно, поневоле должен быть верным тому, на чью сторону перешел, до конца.