Жена для мужчины — привязь. Муж для жены — предел. Но можетжить женщина внутри предела своего, ибо привыкла она быть внутри и не можетиначе. Но мужчина на привязи, что пес озлобленный, пес озлобленный и голодный.

Спрашиваю я женщину о мужчине, но не о муже. Не о женщине ине о жене спрашиваю я мужчину, но о друге и сыне. Скучен мужчина, говорящий оженщине, и о жене говорящий так же мне скучен, ибо утопленник он, а мне пусто сутопленником, ибо производит он пену вместо дыхания!

Нуждается мужчина в созидании Нового, и путь этот труден.Женщина создает вечное, и все для нее просто. Как же мужчине создать Новое?Только с другом своим способен жизнь он насытить, и сына своего готовит он кжизни насыщенной. Вечное насыщение — вот Новое, которое создает мужчина,сердцем способный к дружбе.

Вечное для мужчины — сейчас. Вечное для женщины — всегда.Сейчас и всегда сойдутся в женщине, но не сойдутся в мужчине. Два сейчас — вотформула дружбы. Новое нужно для Сейчас, но не для завтра, ибо нет еще завтра!

В дружбе огонь, но не страсть. И заключена в дружбенежность, но не сладость. Для женщины оставьте вы сладость страсти своей, чтобысына своего уберечь от чувственной ее лавы!

Сталелитейщик мужчина с женщиной, а с мужчиной — кузнец.Друг друга куют мужчины, огонь нежности сияет в их дружбе, так созидаетсяНовое.

Созидают мужчины Настоящее, мужчина с женщиной — Постоянное.Должно постоянное остаться с женщиной, ибо мужчина создан для созидания Нового.Вот почему сына своего взять должен мужчина от матери.

Должен мужчина способным быть к дружбе, если хочет он бытьсыну своему отцом. Дружба — со-бытие с Другим и великий Опыт.

Мужчина, что лишь товарищество знает "поинтересам", не может быть отцом сыну своему, ибо так не Другого, но свое«Я» ищет он в сыне своем. А сын его — Другой, и потому не известно отцу, какимпутем пойдет сын его в жизни своей.

Отец, к дружбе способный, поддержит сына своего в егоначинании, ибо не то важно, каков путь, но само созидание Нового — вот чтоподлинно важно, чтобы жизнь не пустела! Свет насыщает жизнь!

Когда ж достанет в вас света Другого беречь в ребенке вашем?Когда ж достанет мудрости в вас свет видеть ребенка вашего и не бояться его?Когда ж достанет в вас нежности ребенком дорожить вашим так, как он того ждетот вас?

Не ждите же от ребенка вашего, что будет он любить вас так,как вы его любите, ибо вы родители ему, а он не родитель вам! Равно и вы ему недитя его, а он вам дитя!

Знайте же, что для вас он всегда Другой, ребенок ваш, и выдля него Другие! Так не говорите же ему: "Нет тебя, но есть мы!", аговорите ему: "Нечего бояться тебе, ибо мы рядом!"

Позвольте же Другому жить, и будете вы жить тогда сами.Будьте близки друг другу, и будет счастлив ребенок ваш!

Так взращивайте же свет в ребенке вашем, пусть будет онэгоистом! Ибо должны вы знать, что только свет один тени никогда неотбрасывает!»

Так говорил Заратустра.

Блаженная осень! Еще ни одна осень не доставляла мне столькорадости, впрочем, это, верно, не осень, это я сам, благодаря Заратустре.

Мы гуляли с Заром по Елагину острову, и он казался почтиигрушечным, сказочным, если в Эдеме бывала осень, то выглядела она, наверное,именно так.

Небо, светлое в своем недвижимом спокойствии, было теплым,как розовое брюшко моей собаки, если положить на него руку. Нежное осеннеесолнце одаривало своим светом кроны деревьев, которые пестрили мягкими цветамидетской гуаши — от темно-зеленого до золотистого, охры, атласного, сочно-бордового.Под ногами шелестели опавшие листья, щебетали птицы…

А я вдруг испугался: еще каких-то пару недель — и вся этакрасота исчезнет, исчезнет безвозвратно, может быть. Вдруг все это я вижу впоследний раз!

«Как хочется умереть осенью!» — подумалось мне.

Захотелось как-то сильнее вздохнуть, запомнить эту картинку,унести с собой эту красоту!

Я опечалился, что явно не подобало моменту, и мне сталообидно, горестно из-за этого страха, из-за этого предчувствия утраты. На глазахя терял способность беззаботно радоваться красоте, которая была ко мне стольдобра.

— Да, много в человеке страха… — протянул я.

— Больше, чем ты думаешь, — со свойственной длянего причудливой беспечностью сообщил мне Зар.

— Больше?! - мне стало даже не по себе.«Куда ужбольше?!» — пронеслось в голове.

— А где нет в человеке страха? — спросил я. —В желании?

— Хорошенькое дело! — расхохотался Зар. — Вжелании! — он не унимался, не на шутку подтрунивая над моимпредположением. — Нет, это я должен уточнить! Страха нет в том, что провоцируетсястрахом? Ха! Страха нет в том, что служит избеганию страха в страхе передстрахом? Страха нет в том, что требует преодоления страха? Наконец, страха нетв том, что обречено на неудачу и страшится своего фиаско? В этом, значит, нетстраха? В желании?! - Заратустра смеялся все звонче и звонче.

Через какое-то время я, конечно, тоже захихикал надсобственной глупостью — где уж тут удержаться! Но в голове у меня творилосьчто-то невообразимое — мир после третьей мировой: уродливая пустыня, покрытаяснегом!

«Ну, тогда значит все страх?! Прелестно! Пятерка! Адальше-то что?»

Пока внутри моей головы бесновались остатки довоеннойроскоши: тараканы, крысы, вороны — и те, кстати сказать, изряднопотрепанные, — Заратустра валялся в золотых россыпях опавшей листвы наогромной, озаренной солнцем поляне. Подобно фонтану он вздымал вверх целыеохапки листьев, падал на землю и омывался этим золотым дождем.

— Блеск! — кричал Заратустра. — Вот хорошо!Это надо же, такая красота! Обалдеть! Ха-ха-ха! Это надо же! Ха-ха-ха!

Я смотрел на него сначала испуганный, затем удивленный,потом завороженный, и наконец во мне что-то щелкнуло:

— Зар, Зар, я понял! Здесь, в этом мире, во внешнем, внем самом по себе нет страха! — голос мой оборвался.

Заратустра замер. Недвижимо он лежал на земле в золотомсаване листьев — тихо, спокойно, недвижимо. Его взор, казалось, безвозвратноушел в высокое небо и не желал возвращаться.

— Ты видишь мир таким, каков он есть, или таким, какимты его видишь? — спросил он, не поднимая головы.

— Таким, как я его вижу, — ответил я.

— То есть он пугает тебя? — уточнил Зар, не меняяпрежнего размеренного тона.

— Выходит, так, — согласился я.

— У вас говорят: «Рыба гниет с головы»? — Унас, — выпалил я.

И вдруг мне стало так стыдно! Нет, не перед Заром, нет. Мнебыло стыдно перед всем этим миром! Стыдно, что я не радуюсь этой осени, осени,которую так люблю! Не радуюсь, потому что люблю и боюсь одновременно, боюсь,что вот-вот и конец: листья почернеют, раздетые деревья будут зябнуть наморозном ветру, жалобно поднимая вверх кривые обнаженные руки, выпадет снег, иконец.