Знакомые, через которых мы договаривались с Вознесенским о встрече, позвонили мне на следующий день и сказали, что в Центральном доме литераторов, куда он заезжал за мной, он оставил для них на проходной записку: «Как жаль, что было так мало времени!»

У хорошего поэта, – так мне объяснял еще на лекциях Ю. М. Лотман, – повтор никогда не бывает бессмыслен, с каждым следующим повторением слово прирастает новым и новым смыслом, нагревая пространство и расширяя его тем самым. Так примерно.

– Есть ли разница, зазор между вами и вашим лирическим героем?

– Нет никакой разницы. Андрей Вознесенский и есть лирический герой Андрея Вознесенского.

– Вы не разделяете жизнь и искусство?

– Нет, конечно. Включаешь себя, как в розетку штепсель, и начинается сумасшествие. Пишешь слова, не всегда даже понимая смысл написанного. Тебе диктуют, и все тут. Кто знает, может, сверху, а может – снизу.

– Вы тоскуете по той славе, которая собирала на ваши выступления многотысячные стадионы – в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые?

– Нет, мне важнее то, что происходит сейчас. Я стал писать серьезнее, глубже. Стадионы влияли на меня, я им поддавался, я был их выразителем. Я вел жизнь поп-звезды, такие у меня и были поклонники. Сейчас я пишу только для себя, хотя все равно мои стихи печатает «Московский комсомолец», выходящий миллионным тиражом.

– Так все-таки вы изменились или нет?

– Изменился. Перестал хамить, вести себя непозволительно. Говорю об этом, с грустью думая о недавней смерти замечательной французской писательницы Франсуазы Саган. Мы с ней встречались в середине шестидесятых в Париже. Я был наглым, юным; Франсуаза привела меня в какой-то ночной кабак, там я обратил внимание на случайную девицу и ушел с нею, бросив Саган. Мне тогда хотелось всего сразу и я не понимал, до какой степени оскорбил Франсуазу. Потом она рассказывала об этом случае Евтушенко, так и не простив моего хамства. Жаль, что все было именно так.

– Вы дорожите чьим-то мнением?

– Мнением женщин.

– Тех женщин, что отвечали Вам на стихи любовью?

– Конечно.

– Вы были лично знакомы практически со всеми знаменитостями планеты. Кто из них произвел на Вас самое сильное впечатление?

– Немецкий философ-экзистенциалист Хайдеггер и американский поэт Ален Гинзберг, идеолог битников. Чем-то я сам в свое время был похож на битника. Вот еще судьба: Ален Гинзберг, побывав у меня в гостях, уходя, оставил в номере на рояле таблетку ЛСД. Я просидел с этой таблеткой несколько часов, раздумывая, принять или не принять. Сожрал все-таки. И моментально отключился. Потом пришли какие-то люди, надели на меня брюки, свитер, вывели на улицу. Я шел, безвольно поглощая окружающее. Свалился. И тогда я стал читать стихи. Сначала медленно по складам. Начал с «Гойи»: «Я – Гойя!/ Глазницы воронок мне выклевал ворог…» И я пришел в себя. Потом психоаналитик говорил мне, что своими стихами я победил дьявольский инстинкт.

– Андрей Андреевич, вы верили в социализм?

– Я никогда не был фанатиком, но всегда считал и сейчас считаю, что социализм довольно хорошая штука. Теоретически. Практически же мы видим, что и капитализм – вещь довольно страшная. А что до веры – то я верил в себя.

– А в Бога?

– Конечно, я верующий человек. Бог диктует мне стихи. Высшие силы ведут меня по жизни. Были, были у меня сомнения, не дьявол ли подделывается под эти ритмы, но я научился отличать темное от светлого.

– Вы в молодости писали: «– Мама, кто там вверху голенастенький – / руки в стороны и – парит?/ – Знать, инструктор лечебной гимнастики, / Мир не может за ним повторить». Ваша вера совместима с такой ироничностью?

– Совместима. Ирония не обижает веру. А мир действительно не может за ним повторить.

– У вас очень много стихов – мгновенных откликов на политические события. Вы всегда уверены в своей прозорливости и точности оценок?

– Повторяю: стихи диктуются мне свыше, и если мое мнение не совпадает с мнением мира, то прав я.

– Значит, у вас нет ни одного случайного стихотворения, нет стихов, от которых вы отрекаетесь?

– Почти нет. Нет. Может быть, хотелось изменить отдельные строчки, слова.

– А скажем, поэму «Лонжюмо» о Ленине?

– Это очень внутренняя для меня вещь, как это ни покажется вам странным. Там ничего карьерного не было. Там был очищающий ритм, который нес меня. И потом было очень важно: все, что говорилось о Ленине, перечеркивало Сталина. И опять повторю про ритм: у Маяковского тоже было много стихов с дозволенной атрибутикой, но ритм делал их подрывными.

– В сегодняшнем поэтическом мире победитель – поэт-песенник. Несколько раз в жизни вы примеривали на себя этот облик. Понравилось или нет?

– Микаэл Таривердиев любил мне повторять: «Надо писать песни. Нельзя быть целкой в бардаке». Я пал. Как-то на пари я написал для Раймонда Паулса песенку «Барабан». Утром я проснулся под внятный шорох за окном. То был шорох не листьев, но денежных купюр. Во всех ресторанах страны играли «Барабан». Естественно, коллеги не смогли простить мне этого успеха: на нас с Паулсом написали донос – будто в песне замаскирована мелодия… гимна Израиля. Песню на время запретили. Тогда мы с Паулсом сделали «Миллион алых роз» и отдали песню победоносной Алле Пугачевой. После этого я перестал писать песни. Как в спорте: попробовал, достиг результата и бросил.

– Вам однажды запросто позвонил Рейган и пригласил в гости. Как это произошло?

– Это было в период резкого обострения отношений между странами. Только что Рейган назвал Советский Союз империей зла. Я был в Америке, мой паспорт был на продлении в советском посольстве. Я понимал, что после такой встречи у меня могут быть большие неприятности и поставил условие. Я сказал: приеду, но чтобы не было прессы и телевидения. Рейган с удивлением согласился.

– Как же вы вошли в Белый дом без паспорта?

– Пришел секретарь, опознал меня и сказал: «Вы, наверное, первый человек, прошедший в Белый дом без документов». И провел меня в знаменитый Овальный кабинет.

– О чем Вас спрашивал Рейган?

– Первый его вопрос: где вы шили свой пиджак, он очень элегантный? Мне бы с гордостью ответить, что в «Москвошвее», но я признался, что пиджак у меня от Валентино. Рейган сообщил, что у него тоже есть пиджак от Валентино, в клетку, но поярче. Я указал президенту Америки на то, что «поярче» уже не носят. Настало время и мне задавать вопросы. Я спросил, кто повлиял на него из русских классиков – Толстой, Достоевский или Чехов? Президент ответил невнятно: «В молодости я много читал классиков…» Через год чета Рейганов прибыла в Москву. Отношения между странами потеплели. В своих речах американский президент цитировал стихи Пастернака из «Доктора Живаго», чем совершенно покорил нашу интеллигенцию.

– А за самовольную встречу вам все-таки досталось?