Но Оливер хранил все это время мой мешочек при себе, в куртке, близко к сердцу.

Я слышу, как он дышит на кровати, и вновь опускаюсь на пятки, при этом ужасно глупо чувствуя себя. Ругаю себя, что рассчитывала найти в куртке какую-то вещь, которая сможет подтвердить или, напротив, опровергнуть его вину. Понять, лжец он или нет. Но вместо этого нашла лишь мешочек с травами, который сама же и дала ему. Оливер сохранил его, не смог с ним расстаться, даже когда все травы в мешочке потеряли свою силу.

Продолжая жалеть, что сунула свой нос куда не следовало, я кладу мешочек назад, в карман, и тут ощущаю кончиками пальцев еще какой-то предмет.

Холодный и гладкий.

Вытаскиваю этот предмет из кармана и вижу перед собой короткую цепочку, на которой раскачивается что-то блестящее и округлое.

Этот предмет тихо пощелкивает, и я быстро обхватываю его ладонями, чтобы не разбудить этим звуком Оливера. Мне больно стоять на коленях на жестком полу, но я не спешу подняться на ноги, передвигаюсь немного ближе к окну и осторожно, словно створки раковины, раскрываю ладони, чтобы увидеть лежащую внутри жемчужину. Это серебряные карманные часы-луковица. Цепочка на них оборвана – крайнее ее звено разомкнуто, остальная часть цепочки потеряна. Спрятанные внутри серебряной луковицы шестеренки мягко тикают, отсчитывая время. Часы идут. Я провожу большим пальцем по стеклу, смотрю на позолоченные стрелки, усами торчащие на фоне белого циферблата.

В принципе, это довольно простые карманные часы. Интересно, кому они принадлежали – отцу Оливера? Его дедушке? Памятная вещь. А может, он нашел эти часы в Чаще, подобрал эту потерянную вещь в снегу?

Переворачиваю часы, ощущая всей ладонью их вес. Часы не очень старые – не старинные, во всяком случае, – но сделаны они хорошо, красиво. Создавший их часовщик был мастером своего дела. Я наклоняю часы ближе к окну, чтобы лучше рассмотреть их при лунном свете. Их заднюю стенку украшает резной кружевной узор, а кроме него…

Да, здесь выгравированы еще и буквы. Имя. Часы – это подарок кому-то. На день рождения или еще по какому-то поводу.

Читаю надпись: «Максу».

От неожиданности я роняю часы, и они с глухим стуком падают на пол.

Черт, черт, черт.

Быстро бросаю взгляд в сторону кровати. Оливер пошевелился, перевернулся на бок, но не проснулся. Не сел, не открыл глаз, он не видит, как я поднимаю с пола вещь, которая мне не принад-лежит.

Впрочем, ему эта вещь не принадлежит тоже.

Не нашел он эти часы в лесу, нет.

Они принадлежали Максу. Парню, который умер.

Ложь проскальзывает сквозь щели в полу, словно мышь, ищущая место для гнезда.

Я легонько трогаю Фина за ухо, желая разбудить, но не испугать его. Он открывает глаза, и я шепчу ему.

– Пойдем.

Фин поднимается со своего коврика, потягивается и бредет вслед за мной к лестнице. Мягко царапая когтями по каждой ступеньке, он спускается вниз. Я очень надеюсь, что этот звук никого не разбудит.

В гостиной я задерживаюсь возле двери, чтобы взглянуть на Сюзи. Она похрапывает, уткнувшись лицом в подушку и свесив одну руку на пол. Да, проснется она не скоро.

Но глядя на плавный изгиб ее носа, на легкое трепетание длинных ресниц, я невольно и внезапно задаюсь вопросом: не известно ли Сюзи намного больше, чем она говорит? Какие секреты прячет она? Была ли вместе с парнями на кладбище в ту ночь, когда на озеро обрушилась снежная буря? Была или нет?

Другая, тяжелая мысль настигает меня, пронзает насквозь. У меня в доме два незнакомых человека. И возможно, я не могу доверять ни одному из них. Это означает, что я одна, совсем одна.

Я не вздыхаю, я не стараюсь избавиться от страха, который начинает заползать в мою грудь. Я поворачиваюсь, отпираю дверь и выбегаю в мутный сумеречный свет зари.

Впервые после бури, впервые за очень долгое время мне действительно хочется, чтобы рядом со мной была мама. Человек, которому я могу доверять, который способен трезво взглянуть на вещи.

Но я понимаю, что глупая это мысль. Мама ни за что не поверит мне, и всему, что случилось, тоже. Просто будет спокойно смотреть на меня. Равнодушно. И не сможет ничего уладить.

Не тратя больше времени на лишние размышления, я устремляюсь к озеру, иду, ныряя под низко нависающие ветви, спеша оказаться в единственном месте, которое кажется мне сейчас безопасным.

Я петляю вдоль берега, глубоко вдыхая обжигающий морозный воздух, оглядываюсь время от времени назад посмотреть, не проснулся ли Оливер, не гонится ли он по моим следам. Не стои́т ли Сюзи где-нибудь среди сосен. Но я одна, спешу вперед, увязая ногами в глубоком снегу. Жадно ловлю ртом обжигающий легкие воздух.

Свет вокруг меняется, становится молочно-белым, бледным. Ночь неохотно уступает место дню. Правда, утренние птицы еще не проснулись, не чирикают в ветвях. Слишком холодно им, наверное, чтобы чирикать. Глубокая звенящая тишина окутала весь мир. А может быть, птицы слишком испуганы – еще бы, ведь это девушка из семьи Уокеров идет по их лесу, и глаза ее сверкают от гнева. Разумеется, гораздо спокойнее и безопаснее спрятаться сейчас и отсидеться.

Из трубы маленькой избушки, что притулилась рядом с лодочным сараем, поднимается сизая струйка дыма, в одном из окошек мерцает зажженная свеча. Мистер Перкинс уже проснулся.

Тяжело дыша, я взбегаю по пологим ступенькам крыльца. Стучу в дверь.

Вдох – выдох, вдох – выдох.

Оглядываюсь через плечо, но берег озера по-прежнему пуст, лишь падают с неба редкие пушистые снежинки – последние остатки бушевавшей прошлой ночью бури.

Из-за двери не доносится ни звука, и я начинаю дрожать от холода. А во внутреннем кармане куртки лежат серебряные часы – я чувствую, как они едва заметно вибрируют под моей ладонью, сливаясь с ударами моего сердца. Я украла эти часы. А когда Оливер проснется… Интересно, как скоро он обнаружит, что они исчезли?

Снова стучу в дверь, и на этот раз слышу за ней шаркающие шаги старого мистера Перкинса. Он медленно приближается к двери по скрипучим половицам – слишком, невыносимо медленно. Но спустя пару секунд дверь наконец открывается, и Флойд Перкинс смотрит на меня с порога своим зорким и внимательным, как у птицы, взглядом.

– Доброе утро, – говорит он и моргает, когда в дверь залетает порыв ветра.

– Можно мне войти? – спрашиваю я. Голос у меня звучит хрипло, надломлено, гораздо хуже, чем я ожидала.

В уголках глаз мистера Перкинса собираются морщинки, и он хмурится – но не от раздражения, а от боли в негнущихся распухших от артрита пальцах, которыми он обхватил дверь.

– Волк останется на крыльце, – ворчит мистер Перкинс, косясь на Фина. Мистер Перкинс всегда считал, что в Фине слишком много от волка и слишком мало от собаки. «Фин – зверь дикий, – сказал он мне однажды. – А я не верю ничему, что может убить меня во сне».