вы говорили, что можно увидеть человека, которого любишь и который любит тебя. Это правда?

Мисс Кэхилл сосредоточенно уставилась в одну точку и задумалась. Между бровями пролегла морщинка. Потом мисс Кэхилл заговорила:

– Да, я помню, как она пела. Чудесный голос. Просто волшебный.

– И вы правда видели людей, которых любите?

– Ты серьезно?

– Да. Я слышал, вы так говорили.

– Ну… может быть, в тот раз и видела, но вот что я помню… – Пауза; мисс Кэхилл порылась в памяти. – Мне бросилось в глаза, что Марио… Знаешь Марио? Да его все знают. Его тогда так захватило ее пение, что он как будто подобрался.

– Марио?!

– Немножко смешно было. Такой крутой парень – и его настолько тронуло пение, что он просто растаял. – Мисс Кэхилл усмехнулась.

– Марио?!

– Да, Марио. Мне кажется, до того как она прекратила ходить в школу, они были парочкой, потому что, как на них ни посмотришь, – они друг при друге. Как все влюбленные подростки. Я не насмешничаю. Мне это нравится. – Она улыбнулась. – Ужасно, ужасно нравится.

– Марио?

– Да.

– Не может такого быть, не может!!!

Песнь десятая

Я вышел на игровую площадку Плащмена, пофотографировать. Поле было залито светом и цветом. На гандбольной площадке красовались большие голубые буквы: «Джентрификаторы придут за тобой». Во времена Сальвадора эта часть города назвалась Адской Кухней: грязные забегаловки, проститутки, сутенеры, жулики и торговцы наркотиками, а также работяги и их семьи – все они занимались своими делами и жили в квартирах, какие могли снять. Игровую площадку перестроили, теперь ее окружала ограда из блестящей белой сетки. По обеим сторонам новенькие деревянные скамейки. Посредине островок – выкрашенный в жизнерадостный цвет домик, в котором хранились метлы и все прочее для уборки. Песочница со свежим песком, длинная серебристая горка, рядом – ряды железных качелей. Здесь качались те двое мальчишек и их друзья, они невинно ловили ветерок, когда явился Плащмен со своими «вампирами». Я прошел чуть дальше и сфотографировал Шестнадцатый участок на 47-й Западной улице, где арестовали Плащмена. Я купил Салю в подарок фотоаппарат и теперь делал снимки, чтобы показать ему, как выглядят разные места при свете солнца. Подарю ему фотоаппарат сразу с фотографиями. Может быть, тогда Салю захочется выходить из дома и днем, а в один прекрасный день он сам станет фотографировать.

Дома я включил ноутбук и стал гуглить всю подноготную про Саля. Все, что мог найти. Про его жизнь, когда он еще был Плащом, про его судьбу. Я сидел на кровати и читал, делая выписки для своего сочинения:

Сальвадору Негрону было шестнадцать лет, когда его, на излете эпохи ду-вуп, в конце пятидесятых, судили как взрослого. Он стал самым молодым преступником, приговоренным к смерти на электрическом стуле. Два года смерть спала, ела, и дышала вместе с ним, и смеялась над ним до того рокового дня. К своей последней трапезе он попросил пуэрто-риканские блюда: pernil, arroz con gandulez[116], флан и высокий стакан maví, но получил вместо того жареную курицу с картофельным пюре, зеленый горошек, чесночный хлеб и яблочный пирог. Обедать было грустно, но его радовало, что через пару часов он, может быть, узрит небеса. Когда объявили его имя и номер: «На выход!», он потерял сознание. Открыв глаза снова, он увидел, что он не на небесах и не пристегнут к стулу; он снова в своей камере. Нельсон Рокфеллер, бывший тогда губернатором штата Нью-Йорк, помиловал его в последнюю минуту.

Я остановился. Из головы не шло, каким я увидел Саля в первый раз. И как он тогда напомнил мне старого сломленного Христа, которого давным-давно бросили ученики.

Песнь одиннадцатая

Открыв дверь, Таина прижала палец к губам.

– Мами опять спит в моей комнате, – прошептала она. – Потише, чучело.

Я сердито прокрался в квартиру. Слышно было, как донья Флорес что-то бормочет во сне, выхрапывает какую-то страшилку. Мы с Таиной сели на диван; она была теплой, жаркой, как мой гнев, и все в том же полупрозрачном платье, только сегодня без футболки. И вот я увидел, как красные круги закручиваются в синие внутри белых кругов, и в этих кругах громко билось мое сердце.

– С колбасками, грибами и перцем, тебе наверняка понравится, – сказал я, стараясь не смотреть на нее. – Я не знал, какую ты любишь, поэтому выбрал эти. Если не понравится, ужасно жалко. – Но я уже выдал себя с головой, Таина поняла, что я гляжу на ее груди, и скрестила руки. – А, и еще жвачка. – Я старался говорить дружелюбно, хотя все еще злился.

В прошлый раз Таина подняла шум из-за жвачки, но теперь вместо жвачки взялась за пиццу.

– Пицца какая-то отстойная, – проговорила она с набитым ртом, – ужас просто. – И Таина подцепила еще кусок. – Кошмар. Где ты ее вообще нашел? Такую гадость можно есть, только если с голоду помираешь, – прибавила она, не переставая жевать.

Я сделал вид, что смотрю телевизор – какой-то пиксаровский мультик с еле слышным звуком. Мне хотелось поцеловать Таину, как в прошлый раз. Начать с того, на чем мы остановились. Но в комнате как будто сидел Марио.

– В следующий раз принеси кока-колу. Как есть пиццу, если ее нечем запить? – И Таина довольно громко велела сходить на кухню, принести ей что-нибудь. Хотя когда я заходил в квартиру, она сама сказала двигаться потише. – И не апельсиновый сок! – крикнула она мне в спину. Донья Флорес спала мертвым сном.

В почти пустом холодильнике из питья не нашлось ничего, кроме апельсинового сока и молока.

Я принес Таине стакан молока, и она скривилась.

– Ты отсталый, что ли?

– У вас больше ничего нет, а ты сказала, что апельсиновый сок не хочешь.

– Ну так воды принеси. Господи! Воду-то сумеешь найти? А?

И я принес ей воды.

– Не прошло и года. – Таина отпила из стакана.

Хотелось есть, но я ни к чему не притрагивался, оставив всю пиццу Таине. Я с наслаждением наблюдал, как она ест. Мне нравилось, как блестят от жира ее губы, как двигается кожа на висках, когда Таина жует. Понятно, почему в нее влюблялись все парни поголовно.

Когда маме надо было сказать мне что-нибудь, о чем ей говорить не хотелось, она просто говорила. Выкладывала все, не задумываясь, словно прыгала в холодную воду. Без обиняков.

– Марио. – Я бы, наверное, не стал орать, если бы оставался спокоен, не бесился и сумел взять себя в руки.

– Кто – Марио? Что – Марио? – Таина пожала плечами.

– Марио, из школы. Ты наверняка его знаешь.

– Да кого?

– Марио, итальянца. Такой здоровенный, мускулы во всех местах, кроме мозгов.

– А, этот.

– Да. Этот.

– Он был хороший.

– Что?

– Один из тех немногих, кто не говорил мне гадостей. И оставлял мне канноли на парте. Я серьезно.

Таина, наверное, увидела, как у меня раздулись ноздри, или услышала, как стучит, подобно барабану-конге, мое сердце. Она улыбнулась и подняла голову, будто знала, к чему