Перед моим отъездом она легко целует меня в щеку. Целомудренно, но с большим чувством. Я обнимаю ее и вдруг понимаю, какая она хрупкая и тоненькая по сравнению со мной. Я чувствую это, когда левой рукой прижимаю Элизабет к себе, а правой обнимаю и дотрагиваюсь до своего же плеча. Мы отстраняемся, она целует меня в другую щеку. Губы у нее чуть влажные и очень мягкие. Поцелуй остается и щекочет меня, но, прежде чем я успеваю разглядеть лицо Элизабет, она отворачивается и ускользает; подходит мой поезд.

– Вот дрянь-то, – говорит профессор Фортисмир, имея в виду не мое положение, а куропатку, которую в эту минуту подала ему симпатичная студентка Каллиста, приехавшая по обмену. Фортисмир назначил ее своим личным мясником – в поддержку движения за женское равноправие.

– Все претензии к поварам, хорошо? – Каллиста буравит профессора испепеляющим взглядом, который очень гармонирует с ее мясницкой формой, и удаляется. По-моему, куропатка самая обычная, похожа на ошарашенного голубя с маленькими крыльями, но зоркий глаз Фортисмира, видно, разглядел какой-то изъян.

– Картошка, – мрачно поясняет он, – всюду суют картошку с навозом. Ненавижу подливку! Кониной разит. Ел конину?

– Нет…

– Неплохо, в общем. Только душок лошадиный. Как в конюшне.

Он сердито смотрит на куропатку и удрученно тыкает ее вилкой. Она издает влажный звук хрустящей корочки, раздираемой крупным джентльменом, и вид у нее становится совсем унылый. Фортисмир тронут. Он жалеет куропатку, и беседа ненадолго приостанавливается, потому что ест он далеко не тихо.

– Влип ты, – наконец бормочет Фортисмир, и я понимаю, что за уничтожением злосчастной куропатки он думал о моей беде. Это немного ободряет. – И глупо влип. Мерзкая девчонка, как бишь ее? Ждала, как Ева Браун, своего Гитлера. Нечестно, знаю. Так ведь настучала же. Никогда мне не нравилась. Алина, мать ее. И где она теперь? Перевелась. Свалила. Попрощалась хоть?

– Нет. – До меня доходит только сейчас.

Фортисмир кивает:

– Конечно, прихватила с собой обалдуя этого, Себастьяна Сэндса. И то хорошо. Умный мальчик. Кость в горле. Но мне он нравился. Не у нас ему учиться надо было. Поди ж ты… Теперь можно и десерт. – Фортисмир звонит в колокольчик. Каллиста приносит огромное блюдо запеканки из ревеня, залитой кремом, и вторую ложечку, совсем маленькую, для меня – то ли это отчаянная попытка не дать Фортисмиру лопнуть, то ли двусмысленный намек на наши с ним отношения. Каллиста тяжко вздыхает, с грохотом ставит блюдо и самым свирепым образом дует губы. На месте Фортисмира я бы подскочил, но он ничего не замечает. Каллиста выпрямляется и уходит прочь.

– Ревень – это я понимаю! Улучшает кровообращение. Повышает потенцию. И почему его до сих пор не исследуют? Твой приятель небось только им и питается. Как его звать? Любич. Ну да, восточноевропейская кровь, заводится с полоборота. Любич не Каллиста. Она на него зуб точит, понимаешь? Он ее продинамил. Вот и ушла ко мне, в отместку вроде. Глупая. Мне вообще не сдалась. Худая больно. Если б мы того, я бы ее раздавил. Сломал бы, как прутик. Пришлось бы ей наверх лезть – терпеть не могу. Как будто кита с мели снимают, честное слово. Мне бабу покрепче надо, ясно?

Фортисмир рисует в воздухе силуэт контрабаса. Я не настроен развивать эту тему и храню стратегическое молчание.

– Сходи к Херу. Он свое дело знает. Хитрая бестия. Умнее моего будет, а я-то как умен – жуть берет. – Глазки сверкают на его рыхлом лице: прямо лис в чаще. – Что ты ему скажешь?

– Правду.

Фортисмир задумывается.

– Да, наверное, так лучше. Честность подкупает, черт возьми.

Каллиста приносит сыр.

Вот так вышло, что я иду к мистеру Криспену Херу из Управления закупок – над его именем я уже успел похихикать в телефонную трубку, и секретарь очень убедительно предупредила меня, что у мистера Хера нет чувства юмора. Мистер Хер действительно смеется нечасто. Здание, в котором он работает, – серая бетонная коробка с угрюмыми окнами и стенами кошмарных природных оттенков, которые (согласно директиве № 9) призваны создавать рабочую атмосферу, но на деле оставляют впечатление, что ты угодил в мочеполовую систему больного бизона. Виной тому люминесцентные лампы (экономия электричества согласно директиве № 6): они излучают сине-зеленоватый свет, не очень-то благоприятствующий хорошему самочувствию. Кроме того, он возникает в результате прохождения ультравысокочастотных разрядов тока сквозь пары ртути, то есть лампы мерцают с определенной (чрезвычайно высокой) частотой, что у 81 % взрослых людей приводит к раздражительности и мигрени, а у землероек вызывает тахикардию. Поскольку землеройки очень чувствительны к стрессам, и вообще им страшно не повезло с сердечно-сосудистой системой, можно предположить, что любая землеройка, пришедшая просить у мистера Хера работу, погибнет, не одолев и пяти метров длинного коридора, который я сейчас одолеваю, и тут же превратится в органические отходы. Позже их утилизирует мусорная компания, и если в землеройке обнаружат повышенное содержание химических или, не приведи бог, токсичных веществ, а также если по причине аберрантного неземлероечного поведения и симптомов заразной болезни (кашля, сыпи, кровотечения, предсмертного разжижения тканей, петехиального кровоизлияния и других) заподозрят, что в вышеупомянутой землеройке содержался бактериологический возбудитель, ее передадут специальному спасательному подразделению, знающему толк в таких делах, и люди в скафандрах поместят ее в особый контейнер и отнесут в лабораторию, где попытаются определить степень угрозы и извлечь из маленького замученного трупа какие-либо улики, свидетельствующие в пользу антигосударственной деятельности или банального самоубийства.

Так как ни одна землеройка при нормальных обстоятельствах не приблизится к Управлению закупок, уже само присутствие этого животного сочтут признаком аномальной деятельности, и заблудший, растерянный, умирающий грызун может на несколько часов застопорить работу правительства, что будет стоить немалых денег налогоплательщикам. Все это проносится у меня в голове, пока я топаю по коридору к кабинету мистера Хера в поисках способа заработать на хлеб в этом, как оказалось, враждебном мире.

Дверь, разумеется, закрыта, поскольку люди вроде мистера Хера не склонны сообщать всем о своем присутствии. Во снах эта дверь являлась мне величественной и деревянной: она распахивалась передо мной, не успевал я постучать – тяжелая, укрепленная какими-то странными материалами из космических кораблей и субмарин, способными долго сдерживать пули, бомбы и физическую силу, чтобы Криспен Хер, хранитель бесценного человеческого опыта, успел вызвать подкрепление или укрыться в паутине тоннелей позади своего кабинета, или даже взять автомат и подавить вторжение посредством суперсовременного оружия и исключительного мастерства.

Дверь, к которой я подхожу, загадочным образом пренебрегла своим благородным назначением и, видимо, твердо решила быть уродливой, заводского производства моделью с заляпанным окошком и надписью «К. Т. Хер, нач. упр.», переведенной с помощью трафарета и убогого сусального золота. Я поднимаю руку, рассчитывая, что дверь откроется сама, однако этого не происходит, и первый стук выходит робким и неуклюжим. Мне приходится его повторить, когда громкий голос велит: «Проходите!» – и я некоторое время вожусь с ручкой – ладони мои неожиданно вспотели, а ручка круглая и тугая. «Возьмите платок!» – кричат изнутри. На школьном стуле рядом с дверью стоит коробка с платками. Дверь – легкая и ничем не укрепленная – открывается, и я попадаю в комнату размером с уборную.