– Не стоит угрожать.

– А это не угроза. Это предупреждение, просто, на всякий случай. Я не хочу, чтобы ты обидела Жанночку, она, в отличие от некоторых, живая. И она меня любит! Меня, Эля, человека!

Ну да, он был человеком, а она – Снежной королевой. Как так вышло? Когда? Горело-горело и перегорело, серый-серый пепел – черпай горстями, швыряй в небо, смотри, как облетает грязным снегом, тепла и того не осталось. Ну и черт с ним.

Элька, привычно выпихнув все ненужные мысли, в очередной раз – десятый с утра – набрала номер и, выслушав знакомый же ответ: «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети», – задумалась.

Кажется, ее снова хотели обмануть. Украсть то единственное, что еще оставалось. Нет, это не Артюхин. Если бы Сема хотел обмануть, он бы не прислал записи.

И если бы она не верила Ефиму, то в жизни не отправила бы книгу почтой. Прятать науку в сказочных фантазиях! Когда-то это казалось забавным, теперь – почти пророческим.

– А потом начался шторм, волны поднимались до самого неба, точно желали смыть луну и звезды, а те дрожали в страхе, – Ганс говорил, не отводя взгляд от Анке. Анке едва-едва исполнилось пятнадцать, и была она чудо как хороша: бледнокожа и румяна, нежна и тиха, ласкова ко всем и скромна.

– Море швыряло наш корабль, как игрушку, – Ганс улыбнулся и жене, и сестрам Ниссе, и даже младенцу, который от этой улыбки зашелся плачем. – И храбрый капитан, о поверьте, его сердце и вправду не знало страха, уж не чаял спасения. Падали ниц люди, взывая ко всем святым, падала вода, смывая грешников, падало само небо, не в силах выдержать напора морского.

Вздохнула Анке, розовея от смущения. Вздохнули сестры и жена, а младенец примолк, потянулся к рассказчику, пытаясь ухватить за длинный нос.

– И вот в миг, когда я приготовился встретиться со Всевышним, вознеся молитвы во спасение души да за здравие матушки моей драгоценной, каковой предстояло пролить немало слез, случилось чудо.

– Господь милосерден, – старшая из сестер Ниссе осенила себя крестным знамением и нахмурилась, ибо показалось ей, что в доме пахнет серой. А всем известно, где сера, там и дьявол. Раздулись розовые ноздри, хлюпнуло внутри, и сестра Магда успокоилась – не серой пахло, а вяленой рыбой да квашеной, слегка подкисшей капустой.

– Господь милосерден, – отозвался Ганс и, потупив взор, отчего Анке вспыхнула багрянцем, продолжил повествование: – И услышал я пение предивное, ангельское воистину, и разошлись облака темные, а море улеглось, покорное тому, кто спускался с небес. И был он велик и прекрасен так, что у меня и слов описания достойных нету. Забилось сердце мое восторгом, ибо понял я: вот он миг всей моей жизни.

Младенец снова захныкал, и жена Ниссе, которая все никак не хотела привыкать к мысли, что не жена она, а вдова, затрясла дитя. Ей было неловко перед молодым господином за убогость дома, за назойливое любопытство золовок, за многочисленность семейства да и вообще за все и сразу.

Господин, верно, не привык к подобному. И дивно, что он не спешит сбежать в город, где мог бы отыскать жилье куда более соответствующее его положению. Нет, неспроста это, и не в прекрасных ли глазах Анке дело? Ох и боязно, и запретить боязно – коль Анке при господине устроится, то и матушке место найдется; и разрешить боязно – пойдут слухи-сплетни, будут люди пальцами показывать да пересказывать, что вдова Ниссе разврату да греху попустительствует.

– Сказал мне ангел Божий: не бойся, Ганс, ибо с тобою милость его! Плыви, Ганс, и доплывешь, с честью испытание сие коли выдержишь, вознаградит тебя Господь. Ибо сказано: ищущий да обрящет. Вот и обрел я спасение для тела, а ныне и душа моя в радости пребывает.

Тут уж вовсе багрянцем Анке залилась, столько страсти было во взгляде молодого господина. И сестры Ниссе отвернулись – были их мысли сходны с мыслями вдовы, разве что стыдились они меньше, понимая – против судьбы не пойдешь.

Вот и получилось, что когда уехал Ганс из хижины Ниссе-морехода, уехала с ним и Анке. А оставшиеся довольны были, потому как остался им кошель с золотом и еще такой же обещан был.

Хорошо зажила семья.

– А Анке? Она была счастлива? – спросил мальчик, подвигаясь ближе к Тени, ему хотелось спрятаться, укрыться в темноте, исчезнуть навсегда из того мира, в котором ему придется жить. Жить совсем не так, как представлялось.

– Смотри, – привычно ответила Тень, обнимая мальчика. – И ни о чем не думай, если не испугаешься, то у тебя выйдет многое. Не совсем то, о чем ты мечтал, но многое…[5]

В этом городе моря не было. Нет, оно существовало, но было другим – мирным, почти домашним. Верно, опасалось высоких городских стен, медных пушек, тяжелых ядер и бородатых, пахнущих терпким табаком и порохом пушкарей. Море вздыхало, качало на волнах мелкий сор, пило муть сточных канав и услужливо наполняло паруса лодок свежим ветром. Море грузило рыбой тележки, лепило чешую на руки и передники торговцев, пробиралось на прилавки розовыми тушками крабов, черными раковинами устриц и мидий, цветастыми грошовыми ожерельями да плоскими камушками, столь ценимыми городской детворой.

– Здесь все иначе, – вздыхала Анке, обмахиваясь веером. Ее томило ощущение неправильности моря и собственной жизни, жара, внезапная, совсем не осенняя, и тоска по дому. Во сне ей виделись свинцовые облака, отраженные серыми волнами, с которыми они почти срослись. Белые мазки молний, лунные блики на камнях, запахи – не духи, не жасмин, не ароматные китайские палочки, которые приказал жечь Ганс, – а соль, водоросли, рыба… нет, она не хотела возвращаться в город, но и не могла забыть о нем.

– Здесь все совершенно иначе, – повторила она, понимая, что никто не слышит. Горничная дремала в углу, компаньонка, приставленная Гансом для престижу, была увлечена чтением, а даже когда б не увлекалась, то все одно вряд ли обратила бы внимание на подопечную. Компаньонка Анке не любила, и от этого тоже становилось грустно.

Два года минуло с той поры, как Анке покинула город, два года счастья, которое поначалу казалось безоблачным, как здешнее небо, а теперь вот горечью оборачивалось. А поделиться не с кем, вот и сидит Анке у окна, любуется на улочку узкую, на деревца чахлые, пылью покрытые, на людей, что спешат по своим надобностям. Вот медленно, важно ступает кухарка с плетеной корзиной. Торчат из корзины зеленые стрелы лука, выглядывает широкое горло глиняного кувшина да свисает косица чеснока. Следом, пытаясь не отставать, пыхтит мальчишка с гусем. Гусь огромный, снежно-белый, длинношеий, опутанный веревкою, но упрямо мотающий башкой. Чудится Анке: сейчас вырвется гусь, хлопнет крылами и унесется в небо.