Она споткнулась на шестом шаге, а на седьмом – упала в лужу, удивляясь, как это она, Элька, стала вдруг настолько неловкой. И почему вода теплая? Даже горячая, почти обжигающая – кожа на руках зудела, и шея, и глаза, и воздух вдруг плотным комом застрял в глотке.

Не бывает так, чтобы воздух и комом. Не бывает.

Эта мысль была последней: боль вывела Снежную королеву из игры.

– Алло? Прошу прощения, мне этот телефон оставил…

– Без имен, пожалуйста.

– Да, да. Я понимаю. Я все прекрасно понимаю. Извините за беспокойство, но дело в том, что я хотел узнать… хотел спросить, как там…

– Есть ли подвижки по вашему делу?

– Да, да, именно! Вы замечательно формулируете проблему. Так что, могу ли я рассчитывать, что в скором времени я буду… свободен?

– Можете.

– Замечательно. Нет, нет, вы не подумайте, что я счастлив, но этот выход показался мне единственно возможным, обстоятельства таковы… но вы правы, это не важно, совершенно не важно. Так могу ли я узнать, когда все-таки.

– Уже.

– Что?

– Уже, говорю.

– Но простите, мне пока не сообщили. Вы уверены? Вы точно уверены?

– Я уверен.

Это море снова было диким, оно летело, неслось по берегу, накрывая и огромные темно-зеленые валуны с бородой из ракушек и водорослей, и остатки старой пристани, и даже вытащенные лодки, что лежали темными тушами.

Это море пыталось взобраться вверх по узким расщелинам, карабкалось пеной и теряло воду, серебряных рыб, раковины да крабью мелюзгу. И во время отлива, краткого отдыха, когда утомленное море отступало за камни, на охоту выходили чайки и мальчишки.

Те и другие шумели, бегали, суетились, пытались опередить друг друга, дрались и пугались, а море ждало своего часа, чтобы первой волной отпугнуть самых робких, а второй – всех прочих. Только Анке дожидалась третьей. Нет, правильнее было бы сказать, что она ждала именно этой, третьей волны, чтобы выйти навстречу.

– Здравствуй, – говорила она морю и скидывала деревянные ботинки, стягивала шерстяные чулки и закатывала подол старого платья. А море отвечало.

У моря множество голосов: скрипят корабли, поднимаясь с глубин, хлопают гнилыми парусами, ловя призрачный ветер, рокочут пушки, беззвучным звоном отзываются огни святого Эльма, а над ними летит песня, которую выводят тысячи и тысячи мертвецов.

Анке видела каждого из них. Анке не боялась, поэтому ее считали ведьмой. Или потому, что жила она одна, на самом берегу, выбрав местечко чистое, вылизанное волнами? Или потому, что хижина ее – поговаривали, что прежде хижины не было, что возникла она в тот день, как в городке появилась Анке, – по самую крышу поросла ракушками и не походила ни на один из домов, что строили люди. Или потому, что вокруг хижины поднимался забор из гнилых сетей, а сторожили его белые чайки? Или причина была иной?

Анке не спрашивала людей, люди сторонились Анке. И только море ее понимало.

На девятую волну, когда от берега уходили все, даже самые любопытные, Анке садилась на камень и принималась прясть… она ловила песни ушедших и тянула их на берег, привязывая к земле и к тем, кто рождался на ней.

Это было правильно.

– Нет! – мальчик уже кричал, не боясь разбудить родных. – Неправильно! Эта сказка должна закончиться иначе!

– Конечно, – улыбнулась Тень. – Ты напишешь ее по-своему.

– Я?

– Ты. Когда-нибудь ты поймешь, что миру очень не хватает сказок. Когда-нибудь ты захочешь поговорить с ним… но будь готов, мир не сразу станет слушать, а начав, не сразу поймет, о чем речь.

И Тень исчезла. А юноша, проснувшись, вдруг вспомнил, что ночью он был мальчиком и видел чудесную историю о девушке-русалке, которая не сумела найти слов и рассказать о своей любви и потому погибла.

Весь день он был задумчив и хмур, словно обижен за что-то и на остров Фюн, и на город Оденс, и на фабрику, и на матушку, и на прочих людей, ему казалось, что именно они своею суетой и представлениями о благообразной жизни украли мечту.

Это было неправильно. Недопустимо. И потому Кристиан ушел. Матушку было жаль, но когда он станет знаменитым, он непременно вернется.

Дашка не находила себе места. Она бродила из угла в угол, уговаривая себя бросить это бесполезное занятие и почти поддаваясь уговорам, но все же не прекращая брожение.

– Это неправильно, – сказала она себе зеркальной. – Это глупо в конце-то концов. Ну не приехал. Ну не отвечает. Не хочет, и все. Его право.

Но обидно, до чего же обидно. Еще пару – ну уже не пару, а много больше – часов назад она, Дашка, рисовала себе светлое будущее и уже почти верила. А он не приехал. И телефон отключил, тем самым снова вычеркнув себя из Дашкиной жизни, что было – нечестно это было!

Конечно, будь на ее месте кто-нибудь другой, более решительный, он – ну или правильнее сказать, она – немедля отправился бы в «Анду» и высказал все, что думает, прямо в лицо Ефиму.

– Это тоже не выход, – одернула Дашка сама себя, печально добавив: – И даже не вход.

Постепенно обида и сожаление исчезли, вытесненные рассуждениями, которые показались Дашке здравыми. Главное место в них отводилось вчерашнему происшествию – Дашка решила, что если называть убийство происшествием, то оно изрядно поутратит жути, – а также рассказу бывшего супруга. До сих пор не очень понятно было, стоит ли этому рассказу верить, а если верить, то стоит ли помогать?

А если помогать, то как?

Ближе к полудню она совсем было решилась сбежать ото всех, но и этого не получилось. Назойливый звонок, незваная гостья и позабытое обещание.

– Я так и подумала, что тебе не до чаепития было, – с порога заявила генеральша. – Я видела, что он возвращался! Умолял, подлец, принять обратно?

– Нет, – пролепетела Дашка, подхватывая коробку с тортом.

– Зря. И все-таки, милая моя, он подлец. Да, да, подлец, и не спорьте, я лучше знаю. Я подлецов насквозь вижу, даже супруг мой говаривал бывало: «Клавонька, а не глянешь ли вон на того офицерика, сдается мне, попахивает от него». А я и погляну, и бывает, что не попахивает – прямо-таки несет дерьмом. Уж извините за грубость…

Голос Клавдии Антоновны заполнял квартиру, сталкивался со стенами, и те вибрировали, порождая эхо, и стекла дрожали, и хрустальные бокалы за стеклом, даже старый телевизор, казалось, испуганно подпрыгивал.

Серьезной женщиной была Клавдия Антоновна.

– А ты, милая, печальна. Случилось что? Погоди, неужели этот подлец посмел претендовать на квартиру? Так, чай будем пить на кухне, нечего грязь разводить, мы не капиталисты какие, чтоб в комнатах буржуйствовать. Я и своему всегда так говорила: нечего барствам потакать. А он и рад, он у меня из простых, маменька-то сильно против была замужества нашего, а я ослушалась. Ох, господи, как подумаю, бедовая же девка… а ты тихая, любой обидеть может. Торт порежь.