И додразнилась.

Мыстезкой перебазарил с парнями, а потом к баянисту протолкался и что-то сказал ему. Баянист вроде как возражать пробовал, но обострять отношения с Вовкой Фокиным не отважился и выпрягся из баяна. А Мыстезкой выскочил на середину клуба и объявил игру в ремни.

Знаете такую игру?

Теперь так не развлекаются – нервы у людей ослабли, да и нравы не те. А правила игры очень простые: народ собирается в круг, кто-нибудь из парней бросает на середку ремень и кричит: «Нинка Ветрова тонет!» Нинку я, к примеру, вспомнил, можно и другую назвать, главное, надо знать, с кем она у калитки шушукалась, знать – кто должен поднимать этот ремень. Кавалер обязан спасти утопающую, а потом может делать с ремнем что угодно: или выйти из игры, или отомстить какой-нибудь разборчивой красавице, или неприятелю напакостить, а можно и просто ради веселья утопить первую попавшуюся на ум девицу. Топят вроде бы девчонок, а отдуваться все равно парням приходится, особенно тихушникам. Иному ухарю в один вечер достается и Верку спасать, и Надьку, и Любку. А не захочет сознаваться, тогда бросающий ремень кричит второй раз, вроде как предупредительный выстрел делает, а потом уже имеет полное право этим самым ремнем выписать скромнику вдоль спины. Не скупясь. На все и без сдачи. Потому как сдачи по правилам игры не полагалось. А правила, они для всех одинаковы, и нарушать их общественность не позволяла никому.

Такую вот игру объявил Мыстезкой. И пока толпа гадала – не рановато ли? может, сначала потанцевать, разогреться? – он вытащил из порток ремень, бросил в круг и заорал: «Дашка Шмакова тонет!» Назвал имя, и сразу понятно стало, откуда у него такая резвость и ради кого пляски превращаются в концерт.

Ремень в кругу не залежался. Первым племянник агронома вышел, пижон питерский. Дашка с ним предыдущим летом гуляла, подружила две недели и отставку дала, так что у него свои резоны были. Поднял он ремень, посмотрел на бывшую зазнобу и ехидненько так: «Дашенька Шмакова тонет».

И другой парень вышел. Спас – и ее же топить начал. И третий нашелся. Потом четвертый, пятый… И все как на подбор – крепенькие ребятишки. А мы-то с Крапивником губы раскатали, знаки внимания оказывали. Я не к тому говорю, что после парада поклонников чувства мои остыли. Нет. С чувствами ничего не случилось, пьедестал под богиней не зашатался, но заметного места для себя в этом параде отыскать не смог.

Стою.

Переживаю.

Мучаюсь.

Дашутка тоже переживает. Хоть и храбрится. Улыбаться пробует, но не очень-то у нее получается. В сторону морячка даже не смотрит. А тот, бедняга, все бледнее и бледнее. Сначала в первых рядах топтался, любопытствовал, но быстро устал и незаметненько стушевался в глубь толпы. Головенку, словно перископ, поворачивает, высматривает – кто следующий захочет подружку утопить. Но сам к ремню не подходит. Правда, ремень и не залеживается.

Семь человек или девять прошло – я не считал, но вдруг Шуряга Баранов выполз. Слюнявый Шуряга, с которым не только красавица Дашутка, самая завалящая девица на одном гектаре не сядет… А тут, нате, вылупился. Донжуан полоротый. Стоит с ремнем в руках, да еще и подмигивает. Спинку выгибает. Покрасовался и хрясть ремень об пол: «Дашка Шмакова тонет!» Поднимать ремень после Шуряги почему-то не спешили. Вроде как брезговали. Притих народец. Теперь Шуряга имел право подойти к кому-то с ремнем и понужать вдоль хребта.

Мыстезкой тут же пробрался к баянисту. Я рядом стоял и слышал, как он велел жахнуть музыку, когда наказывать начнут, и музыку самую веселую, чтобы как в ковбойском кино было.

Шуряга ремешком поигрывает, на Вовку Фокина смотрит. Но зрители соображают, что не к Фоке он направится. Все внимание на морячка. Одна Дашутка на него не глядит.

А морячок непонятливого из себя корчит. Обхитрить надеется. А того, дурак, не поймет, что его самого давно уже обхитрили и опозорили. Даже я, молокосос, после того как Шуряга высунулся, понял, что всех этих женишков Мыстезкой подговорил. А если не всех, то большую половину – точно. Устроили кино для отпускничка, а тот и поверил, что девчонку чуть ли не вся деревня по очереди лапала.

Грудь его в медалях, ленты в якорях – хорошая песенка была. Хорошая песенка, да спеть некому. Притих клуб. Фока сидит ухмыляется. Мыстезкой портки поддернул и руки потирает в предвкушении. Баянист инструмент на изготовку взял. У бедной Дашутки от обиды слезы выступили. Толпа жаждет зрелища…

Шуряга в последний раз кричит: «Дашка Шмакова тонет!»

Девчонка не знает, куда глаза от стыда спрятать. Я стою переживаю и сообразить не могу, как ей помочь… и в этой нездоровой тишине, на удивление толпы, в кругу появляется наш мастер Паша и поднимает ремень.

Мыстезкой орет: «Куда лезешь! Положь на место!»

Паша посмотрел на него, долго так посмотрел, и с улыбочкой, не нарушая правила игры, сказал: «Хватит ей тонуть, я ее спасаю».

У баяниста нервы не выдержали. Вдарил по вальсу. А тут и Спартак Иванович на помощь подоспел. Подхватил Дашутку и закружил не хуже, чем на званом балу – честное слово, как в кино. Сначала они одни танцевали, а все остальные смотрели, и смотреть было на что.

До конца танцев он ее так и не отпустил от себя. Потом провожать пошел и вернулся только под утро.

Он эту игру по-своему понял и сделал выводы – если красавица местным оболтусам не отказывает, значит, ему и подавно не откажет.

Паша сделал благородный жест, а Спартак Иванович не постеснялся воспользоваться моментом.

Утром они поругались. Ванька слышал их крики, он как раз под окном сидел, но ничего не понял. Вернее, понял, что они друг друга понять не могут. Паша Спартака Ивановича шакалом обозвал. А тот его – собакой на сене. Крепко поскандалили. А нам, дуракам, непонятно. При чем здесь собака? Чье сено? Образованьишко-то неоконченное среднее. А собственный умишко – совсем детский. Мы, конечно, знали, зачем девок на сеновал водят. Так ведь не Дашутку же?

А девчонка красивая была. Где она теперь? Растолстела поди. Встретишь случайно и не узнаешь.

Работали с Пашей, и весело работали, но почему-то завидовали пацанам, которые попали в бригаду к Спартаку Ивановичу. И только потом, когда сам пообтерся в дорогах, понял, кто такой Паша и кто такой Спартак Иванович. Один – романтик с внешностью бухгалтера, другой – бухгалтер с выходкой романтика. Паша свое раздаривал, а Спартак Иванович делиться не любил. Он даже пацанов наших грабил не краснея и не морщась. Заставлял расписываться в пустой ведомости, а суммы проставлял потом. Платил, сколько хотел, а записывал, сколько бухгалтерия позволяла.

Пока Спартак Иванович деньги зарабатывал, Паша за барский сад с начальством воевал.

Теперь только название осталось, тоска зеленая, а не сад. Но я помню, каким он был. Понимал природу барин и толк в красоте знал, да сберечь некому было. Лиственниц один ряд остался, а раньше – по аллее с каждой стороны, словно стены стояли, а внутри и яблони с черешнями, и липы с дубами, и сирень, и барбарис, даже три самых натуральных кедра как раз возле его усадьбы росли. Или возьмем серебристые тополя: кроме как в этом саду, я их нигде не видел, а тоже ведь помотался по земле. А сколько мелких кустов, которым я названия не знаю: не сад, а музей, со всей России деревья собраны. И в центре светлая поляна, усыпанная мохнатыми маргаритками. Теперь она изуродована. Эту самую поляну Паша и пытался отвоевать.