Младший, значит, пластается из последних сил, а старшие сидят за бутылочкой и в окно смотрят, словно экзамен принимают. На улице уже стемнело, но от фонарей под глазами освещения на арене вполне хватает, да и зрение у братцев наукой или тонкой работой не испорчено. Наблюдают, комментарии друг другу делают, два раза после удачных ударов младшенького по рюмахе опрокинули. На помощь идти не спешат. А то, что драку разнять не мешало бы, им, разумеется, и на трезвую голову не придумать. Экзамен прерывать нельзя. И судят со всей строгостью. Старший, он поблагодушнее, нет-нет да и похвалит, а Борис ни в какую, у него после Венгрии особый счет: если братишка нагулял силенку, это еще ничего не значит, потому как не сила в драке побеждает. И только после того как Юрка заехал локтем в челюсть вербованного, и тот сначала на колени встал, а потом набок завалился и больше не поднялся, оба экзаменатора единодушно оценили удар в пять баллов. Загорелись выпить по такому случаю, а бутылочка, увы, пустая.

Водка кончилась быстрее, чем драка.

И заскучали братцы. Смотрят друг на друга, думают об одном, а сказать стесняются… Потом, не сговариваясь, поснимали часы – и на поле боя, бегом, пока меньшой без них не управился.

У Борьки выучка военная, силу на пустые замахи не тратит, два раза двинул – и два человека на четвереньки встали. А Юрка к этому времени совсем одурел, глаза потом залиты, лиц не различает – одни силуэты, да и привык уже в одиночку в окружении чужих, вмазал с разворота, и аккурат в ухо Славке. Тот и сообразить не успел, откуда прилетело, а Борька уже орет:

– Падла, да я тебе, щенку, за старшего брата все кости переломаю! – и в челюсть, чтобы слова с делом не расходились.

Славка, который с пьяных глаз так и не понял, кто его в ухо отоварил, увидел, что Борька Юрку бьет, и справедливости ради врезал среднему… Вербованные кто бегом, кто ползком, лишь бы подальше от шальных кулаков. А брат на брата пуще супостата, как в Гражданскую войну.

Мамаша их спала уже, и глуховата была, но даже она проснулась. Выбежала в одной рубахе – и в плач. Окати она их из ведра, вряд ли бы разлила, а вот слезами… От материнских слез даже пьяные трезвеют. Проняла.

Потом они целую ночь шарашились втроем по поселку, бутылку искали, чтобы мировую выпить. Да не так-то просто в те годы было найти выпивку среди ночи – не Венгрия. Пришлось мириться на сухую. А что делать? Братья все-таки. Родная кровь.

Обычная, в общем, история, но дальше случилась интересная закавыка. Юрку Санина по осени должны были забрать в армию, но врачи нашли какую-то болезнь, и он получил отсрочку на год, потом на второй. В конце концов забрили, но именно с теми парнями, которым перед дембелем досталось побывать в Чехословакии. Одному брату Будапешт, другому – Прага. А говорят, что судьба с завязанными глазами ходит.

Когда Юрка вернулся из Праги, меня в поселке не было. Летом в отпуск приехал, и чуть ли не первой новостью донесли, где он службу заканчивал. Первый вечер я со своими стариками просидел. Утром с батей за грибками прогулялся. Потом к Юрке решил сходить. Не сказать, что закадычными были, но интересно же расспросить. Только дома его не застал. Встретились возле бани, случайно. Смотрю, пристроился за углом пивного ларька, отливает, в свободной руке недопитая кружка. Мимо бабы идут, а ему хоть бы что, уже не стесняется. Меня увидел, обрадовался, обниматься полез. Какое уж тут пиво? Пришлось бутылку брать.

А разговор, естественно, о Праге. О чем же еще, когда брюхо от солдатского ремня отвыкнуть не успело? Мне слово вставить некуда. Но я и не в претензии. Не тот случай и не та ситуация. Да и самому интересно, как там у них, какой расклад, какие козыри.

– Опозорились, – говорит, – на всю Европу. Немцы молодцы, а мы только языком молоть горазды. Представляешь, входим в город, улица перегорожена, баррикада хиленькая – танк протаранит без разбега, даже не вспотеет, а толпа приличная, человек сто, если не больше. Наш полковник выходит вперед и просит их разойтись. Не приказывает, а просит. Серьезный мужик, войну прошел, боевые ордена имеет. Стоит, унижается. Он говорит, они кричат. Оккупанты, мол. Русские свиньи, убирайтесь в свою Москву. Матерки наши на этот случай выучили. Стоим, слушаем. Копим впечатления, дозреваем. А следом за нами немецкая рота двигалась. Лейтенантик их подходит к нашему полковнику, говорит ему что-то на ухо. Тот вроде как не соглашается, но немцу его согласие до лампочки, если не дальше. Поднимает «матюгальник» и, не надрывая голоса, говорит: «Вэк», это значит – с дороги. Чехи в ответ огрызаются. Расходиться не торопятся. Он второй раз повторяет свой «Вэк», потом, не обращая внимания на гвалт, поворачивается к немецкой роте и командует: «Фоер!», это значит – огонь. Уже без «матюгальника», нормальным мужицким голосом, не тратя нервов – кому надо, тот услышит. И немецкие пацаны, не раздумывая, садят пару очередей из крупнокалиберных пулеметов. Никого не зацепили, стреляли поверх голов, но толпа врассыпную. Улица махом опустела. Попрятались в подворотнях, никого не видно, ничего не слышно. Лейтенант откидывает руку, словно в гости приглашает: «Битте, герр оберст», это значит – пожалуйста, товарищ полковник. А сам стоит, как памятник, рослый такой, рукава засучены по локоть, на губах улыбочка. Мальчишка, наш ровесник. Седому полковнику! Командир наш выматерился и приказал нам разбирать баррикаду. Разобрать нетрудно. Так ведь обидно же. Получается, что русский солдат ни на что серьезное не годен. Вроде как дворники при них. Позорище!

Юрка на повышенную громкость переключается, слюной брызжет. И глаза на мокром месте. Выпивка, разумеется, подогревает переживания, но понять его можно. Я, по крайней мере, понимал. Своя служба после его рассказов мне детской игрой казалась. Я даже и не заикался про нее.

Потом он еще рассказал, как бутылка на голову прилетела. Хорошо, в каске был, а то бы проломили черепушку. Запросто. Он за автомат схватился, но поднять не успел. Командир взвода на руках повис. И старшина подлетел на помощь. Не Юрке, конечно, помогать – командиру. А Юрке в поддыхало, чтобы успокоился. Потом еще и спасибо требовал сказать, что от трибунала спас.

Бутылку допили, Юрка ее в канаву бросил, а там кирпич подвернулся. Бутылка вдребезги. Мужик мимо проходил, замечание сделал. Справедливое, в общем-то. А Юрка в драку. Еле оттащил. Хорошо, мужик вовремя сообразил, что лучше не связываться, и шаги ускорил. Мужик скрылся, а Юрка в слезы. Сел на берег канавы и хнычет. Ну прямо как ребенок обиженный. Совсем на него не похоже. Не хлюпик какой-нибудь.

Вот тут уже и я перепугался. Пытаюсь успокоить, но не доходят мои слова до него. Пустые потому что. Не пережил я того, что ему досталось. А он выплакался и вроде как протрезвел. Поднялся, посмеивается. Вспомнил, как к вербованным бабам ходили. Я его до дома проводил, но в гости зайти отказался. Честно признаюсь, страшно было.

Дня через три иду мимо стадиона, вижу, мужики возле теннисного стола кучкуются. И Юрка там. Пить не хотелось, но окликнули. Пришлось уважить. Разговор, само собой, на пражское направление вырулил. А куда ему деваться, если Юрка в компании? Кто-то из парней, к слову, похвастался, что у батьки есть медаль «За взятие Праги». А Минаич, завклубом, возьми да и урезонь: