Мужчины снова завязали ей глаза и потребовали идти с ними. Один из них взял ее за руку, и они побрели по длинным коридорам, затем по лестнице, снова по коридору. Когда они наконец остановились, ее швырнули на неудобный стул. Внезапно Антонию охватила ярость. Она больше не позволит обращаться с собой как с безвольным существом, она перехватит инициативу и разъяснит похитителям, что у нее есть воля. Но вопрос о причине происходящего прозвучал как хриплое карканье, как только Антония разомкнула губы.

– Дайте ей воды! – приказал мужской голос, которого она еще не слышала.

Вскоре после этого кто-то сунул ей стакан, и она стала жадно пить. Одновременно она испытала стыд. Она хотела высказать в глаза похитителям все, что о них думает, но вместо этого лишь опозорилась. Ее план показался ей вдруг ужасно глупым. Антония находилась в полной власти незнакомцев, и ее дальнейшая судьба зависела от того, как она себя поведет. От того, насколько послушной она будет. Чего бы ни хотели от нее эти люди.

– Вам уже лучше? – спросил тот же голос.

– Да, насколько это возможно в данных обстоятельствах, – ответила Антония, стараясь говорить спокойно. С одной стороны, она хотела скрыть свой страх, а с другой – боялась их спровоцировать. – Чего вы от меня хотите? Почему я здесь? И вообще, где я?

– Я прекрасно понимаю ваше желание получить ответы на свои вопросы, синьора Мерино, но дать их вам не могу. Надеюсь, вы меня понимаете. Давайте договоримся: вопросы здесь задаю я, а вы на них отвечаете. Тогда мы сможем быстрее закончить и вы вернетесь домой. Согласны?

Что оставалось Антонии? И потому она спросила:

– О чем вы хотите знать?

– Давайте начнем с беседы, которая недавно состоялась между вами и отцом Сорелли. Чего он от вас хотел?

– Откуда вы знаете…

– Вопросы здесь задаю я, – перебил ее незнакомый голос, на этот раз немного резче. – Или вы забыли?

Антония чуть было не извинилась, но чувство собственного достоинства не позволило ей этого сделать. Ее привезли к этим людям, но она не хотела казаться покорной. И потому она ответила коротко:

– У отца Сорелли была ко мне просьба, которую он и изложил.

– Ах, вот как? Я так и думал. – В этих словах прозвучала насмешка, но затем голос снова стал серьезным: – О чем именно шла речь?

– Я не знаю, могу ли рассказать вам об этом. Отец Сорелли, конечно, был бы против.

– Сорелли мертв, как вам, вероятно, известно. Это объявили во всех выпусках новостей и опубликовали во всех газетах. Поэтому вы не должны чувствовать себя связанной какими-то данными ему обещаниями. Говорите свободно, signora!

– Но не является ли проявлением уважения к покойнику – держать данное ему слово? Не обязывает ли это даже больше, чем обещание, данное живому человеку?

– Не испытывайте мое терпение! – Теперь голос звучал рассерженно, и в нем явственно слышалась угроза. – Я хочу, чтобы вы правильно поняли ситуацию. Что с вами произойдет, зависит исключительно от того, как именно вы будете себя вести. И если вам безразлично ваше собственное благополучие, то подумайте, пожалуйста, о Катерине!

Последнего предложения оказалось достаточно, чтобы снова лишить Антонию с таким трудом обретенного самообладания. Беспокойство и страх охватили ее и не отпускали. Перед боязнью за жизнь дочери все остальное померкло.

– Что с Катериной? – выдавила она. – Что вы с ней сделали?

– С ней все в порядке. И с вашей дочерью ничего не случится, при условии, что вы будете с нами сотрудничать. Вы должны открыть карты, signora. Мы и без того почти все знаем. Например, то, что речь идет о рукописи, над которой вы работаете, и что…

Слова незнакомца становились все глуше, все невнятнее, будто звучали где-то далеко-далеко. Сильная боль пронзила левую грудь Антонии, а затем и всю левую сторону ее тела. Она едва могла дышать и чувствовала себя так, как будто кто-то затянул веревку вокруг ее шеи.

Несмотря ни на что, она думала о Катерине, и все ее беспокойство было лишь о дочери, не о себе.

– Катерина! – Издав этот полузадушенный крик, Антония сползла набок и упала со стула.

– Признавайтесь же наконец, Кадрель, не усложняйте нам работу. Да и вам от этого станет легче, вот увидите!

Пауль уже сбился со счета, сколько раз за прошедшие полчаса он слышал это предложение в той или иной интерпретации. В голове у него', кажется, не осталось места ни для чего иного, кроме настойчивых уговоров Росси сознаться. Современный аналог китайской пытки водой, подумал он. Вместо монотонных капель – монотонные слова Росси, а эффект один: он должен поддаться.

Признавайтесь! – Признавайтесь! – Признавайтесь!

От этого все мысли в голове у Пауля перепутались. Возможно, Росси и прав. Признание освободит его от мучений, и он обретет наконец покой. Всего лишь несколько слов, и настанет покой.

Может, он действительно убил? Может, он просто придумал зловещего человека с обезображенным лицом? Может, убийство Анфузо ему не приснилось, он его просто спланировал? Если так, то он – шизофреник и у него раздвоение личности. Но тогда, значит, смерть Сорелли тоже на его совести, а ведь когда тот умер, Пауль был в Австрии, на Мондзее.

Неужели?

Убийство произошло ночью, а по ночам все дороги свободны. Разве он не смог бы вернуться на Мондзее рано утром?

Признавайтесь! – Признавайтесь! – Признавайтесь!

– Возможно, – нерешительно начал Пауль.

Росси ободряюще кивнул ему.

– Да? Я слушаю.

– Возможно, я…

В этот момент дверь в комнату для допросов открылась и вошла Клаудия Бианки. Росси явно был не рад постороннему вмешательству в такой момент и наградил ее злобным взглядом.

– Ты мешаешь, Клаудия. Signor Кадрель как раз собирался облегчить свою совесть.

Уголовный комиссар убрала со лба темно-русую прядь.

– В отношении чего?

Выражение лица Росси изменилось: на смену досаде пришло замешательство.

– Он хотел признаться в убийстве Джакомо Анфузо. – Полицейский снова повернулся к Паулю и окинул его пронзительным взглядом. – Не правда ли, signer Кадрель?

Приход Клаудии Бианки дал Паулю передышку, пусть короткую, но ее оказалось достаточно, чтобы прийти в себя. Неужели он действительно почти сознался в чем-то, чего не совершал, только для того, чтобы его оставили в покое? Он не был уверен в этом, но из курса уголовного права знал, что так бывает. Материалы дел просто кишели такими ложными признаниями, которые исходили не от стремления облегчить совесть, а от желания покончить с мучительным допросом. До того как испытать это на себе, Пауль считал невозможным, чтобы человеческая воля могла так быстро ослабеть под искусным влиянием извне.