И хотя Бадди уже проехал их дом, он тем не менее что есть силы нажал на клаксон.

– Да услышит Господь сей ликующий звук! – возопил он сквозь изъеденные червем распятия своей зубопротезной Голгофы.

* * *

Маятник качнулся снова. На сей раз власть перешла в руки к упертому фанатику по имени Иосия, и в течение его тридцатилетнего правления мисс Раковина и мистер Посох старались не привлекать к своим скромным особам излишнего внимания и лишь по ночам скитались от одного тайного святилища к другому. А надо сказать, что пустыня возле Мертвого моря буквально кишела такими святилищами. Если провести параллель с человеческой славой, то можно сказать, что Раковина и Посох были вынуждены довольствоваться небольшими пригородными клубами после длительной звездной карьеры, например, в Голливуде. Тем не менее, к их чести, ни он, ни она не страдали никакими комплексами. Наоборот. Не зря же Первый Храм служил своему народу чем-то вроде казначейства, академии, семинарии, конференц-зала и декораций к разного рода ток-шоу, и в нем постоянно кипели бурные политические, экономические и богословские дебаты (не говоря уже о сексуальных загулах), отчего не раз возникала угроза, что в эти бесконечные дискуссии окажется втянута сама Святая Святых. Грубые же святилища в пустыне, хотя и жили в вечном страхе яхвистских репрессий, неизменно привечали у себя и Раковину, и Посох, давая им возможность отдохнуть телом и душой после заговоров и интриг, что неизменно отравляли мед в ульях властей предержащих.

Хотите верьте, а хотите нет – лично у меня от этого уже голова идет кругом, – но соперничество между Яхве и Астартой ничуть не утихало. После смерти Иосии его приемник, царь Иехоаким, тотчас дал задний ход реформам своего предшественника (не иначе, как чары Древней Богини все еще были сильны), и мисс Раковина и господин Посох, слегка постаревшие от едкой соли, песчаных бурь и копоти костров, были возвращены из усеянной валунами пустыни, чтобы вновь занять подобающее им место в Великом Храме. С 609 по 586 год до Р.Х. они пребывали в числе других жреческих прибамбасов, выступая в роли громоотводов, что способны притягивать к себе капризные молнии Астарты. Кстати, если верить тому, что о них говорят, каждая такая молния способна нанести по человеческой психике мощный удар, сорвав с нее все и всяческие цепи, что приковывают ее к земной юдоли труда и слез. И тогда…

Однажды вечером, когда закатный свет смягчил резкие очертания города, когда от очагов, подобно бородам возносящихся пророков, в тускнеющее небо поднимались клубы дымков, Раскрашенный Посох перенесли на крышу Храма. Внизу под ним – во всем своем убожестве и великолепии – распростерся Иерусалим – заросший колючим кустарником, продуваемый ветрами, иссушенный солнцем город на холмах – жесткий в линиях крыш, гибкий в том, что касается духа, какой-то слегка окосевший от всех этих вечных завоеваний и суеверий, культов и караванов, грабителей и философов, спасителей и разрушителей. И несмотря на это – обитаемое место, убежище, что сейчас погружалось в ночь, полную простых и приятных мелочей, таких, как мехи с вином, пресные лепешки, храп, молитвы и объятия. Его каменные веки уже смежились, забыв про один-единственный долг, который, как я опасаюсь, ему однажды придется улаживать с вечностью.

За Яффскими воротами, подобно зыбучим пескам, поглощающим фламинго, Газа поглотила солнце, и тогда жрецы обратили свои взгляды на восток, где небо было уже довольно темно, чтобы на нем разглядеть пару звезд. Они тотчас заметили непривычное красноватое свечение по всему северо-восточному горизонту, словно где-то там вдали случайная искра подпалила шерстяной плащ, и теперь он тлел и дымился, не зная, то ли огню разгораться дольше, то ли погаснуть. Взгляды жрецов моментально пали на Раскрашенный Посох, однако тот никак не прореагировал. Один из них поднял Посох высоко вверх, указуя им, словно обвиняющим перстом, в сторону далекого свечения. Никакой реакции. Тогда жрецы принялись размахивать им, словно пытаясь уговорить – наверно, лозоходы время от времени проделывают то же самое со своими прутьями. Ни поворота, ни вибрации. Сей инструмент и не думал откликаться на ситуацию. Красное же пятно как светилось, так и продолжало светиться. Странно, очень странно.

* * *

Был такой известный художник-пейзажист, Рассел Четэм, который жил в Ливингстоне, штат Монтана, и Эллен Черри, будучи почитательницей его таланта, надеялась как-нибудь посетить его. Нет, в данный момент от этой идеи лучше отказаться, решила она. Зачем лишний раз своей любовью к искусству сыпать соль на раны Бумера, особенно тогда, когда она сама не знала, чего ей больше хочется – оставаться с ним или послать подальше. Разумеется, она не единственная женщина на свете, которая не могла разобраться в чувствах к собственному мужу. В противном случае Берту Рейнольдсу нет прощения. Вопрос заключался в том, были ли на свете другие женщины, которые не могли разобраться в своих чувствах к собственному мужу спустя всего неделю после свадьбы. Эллен Черри решила, что такие наверняка есть. Пусть немного, пусть считанные единицы, шествуя к алтарю, задавались вопросом: «Что это там за человек в смокинге? С какой стати он на меня так смотрит? И вообще, хочу ли я познакомиться с ним ближе?» Как бы там ни было, но Эллен Черри решила, что правильно сделала, на какое-то время забыв про искусство – по крайней мере до тех пор, пока они не приедут в Нью-Йорк. Когда же – чуть позже днем – разговор у них все-таки зашел об искусстве, эту больную тему затронула не она, а Бумер.

Оставив последний снег таять в горах, оставив знаменитого пейзажиста, Рассела Четэма, в одиночку брести по жизни, так и не встретив в лице Эллен Черри Чарльз родственную душу, они направили свою индейку дальше на северо-восток и ближе к вечеру пересекли величавую Миссури.

– Знаешь, кто любил эту великую реку? – задал вопрос Бумер. – Знаешь, кто жил на ее берегах и любил ее?

Томас Харт Бентон, подумала Эллен Черри. Тем не менее поскольку она не хотела при муже упоминать никаких художников, то ответила:

– Нет, дорогой, не знаю.

– Бандит Джесси Джеймс, – ответил Бумер. – Вот кто.

Какое-то время он молчал, словно река отняла у него язык и унесла со своими водами в далекие края, но затем заговорил снова:

– Джесси Джеймс ограбил целую уйму банков и не меньше поездов. Он бывал и в перестрелках, и в засадах, да в чем угодно, и у него на хвосте постоянно висела целая армия преследователей, даже в рождественские праздники. Но сам старина Джесси ни разу не получил и царапины. И вот однажды он совсем утратил бдительность, и ему взбрело в голову повесить на стену картину. И в тот момент, когда он стоял на стуле, любуясь этой картиной, к нему сзади подкрался Роберт Форд и продырявил ему череп. Вот тебе и все искусство.

Вскоре солнце уже проглядывало сквозь деревья, и жареная индейка, фаршированная молчанием, узрела свое отражение в водах величавой Миссури.

* * *

Жрецы послали за верховной жрицей.

– С твоим посохом что-то неладно, – сказали они ей. – Он никак не реагирует вон на то красное свечение на небе.