В 1508 году Михаил Львович поднял мятеж против польского короля Сигизмунда, желая превратить восточные области Великого княжества Литовского, населенные православными русскими и белорусами, в самостоятельное государство со столицей в Смоленске. Разумеется, главой этого государства – герцогом Борисфенским (а Борисфеном на античных картах назывался Днепр) должен был стать он сам.

Василий III, крымский хан и молдавский господарь помогли ему, но Сигизмунд оказался сильнее, и Михаил Львович войну проиграл и вынужден был «отъехать» в Москву вместе со своими многочисленными родственниками и сторонниками. При дворе Василия III князь Михаил встал во главе враждебной Польше партии и сделал все, чтобы Великий князь Московский вступил в борьбу за Смоленск, который был обещан Глинскому, как только он возьмет его. 1 августа 1514 года после третьего похода и третьей осады Смоленск был взят, однако Василий и не подумал отдавать город своему удачливому полководцу. Обиженный Глинский «переметнулся» на сторону Сигизмунда, но когда он тайно поскакал в польский лагерь, был схвачен русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Десять лет мятежный князь провел в тюрьме. Когда его племянница стала русской великой княгиней, у Глинского появилась надежда, что его освободят. И его упование вскоре сбылось.

В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они должны были предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но, кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение – попросить Великого князя Московского отпустить на волю Глинского.

От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но, желая продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.

Весть об освобождении старого «перемета» и изменника была встречена в Москве по-разному, кто говорил, что не следовало освобождать князя, иные же считали, что негоже дяде новой государыни сидеть в тюрьме. Но как бы то ни было, все же новость эта была у многих на устах, ибо не на шутку волновала. Но не успели москвичи от нее успокоиться, как еще более невероятное событие стало предметом жарких пересудов.

Мирская молва о княжиче Юрии

Наши сведения о том, что происходило в Москве в первой трети XVI века, очень ограниченны. Исключением являются прекрасные, часто очень подробные и детальные записи австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, как раз в это время находившегося в Москве.

Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова. И уверяли, что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, дьяков Григория Путятина и Федора Багракова, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха.

…Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица – то есть Баграков и Путятин – для расследования истины, она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».

(Герберштейн – очень точный в передаче фабулы – здесь ошибается, называя одного из дьяков Баграковым, на самом же деле это был Третьяк Раков. – В. Б.) После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкали, а, напротив, имели свое продолжение: говорили, что, спасая сына Соломонии, верные ей люди переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.

Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, павшей невинной жертвой козней коварной католички, то и сын ее имел гораздо больше прав, чем будущие дети Глинской. И, таким образом, Кудеяр в сознании народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети Глинской и Василия Ивановича.

Москва – «Третий Рим»

Примерно в одно и то же время, когда по Москве распространился слух о княжиче Георгии и об освобождении Михаила Львовича Глинского, произошли события, связанные с двумя видными церковными деятелями – монахами Филофеем и Максимом Греком.

Известный историк И. Е. Забелин писал в книге «История города Москвы»:

«После брака Ивана III с греческой царевной Софьей Москва на самом деле явилась наследницею второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского царства. Брак был устроен папою в видах привлечения Русской церкви к подчинению папской церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего православного мира.

Как бы то ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового, т. е. Цареградского; новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского Рима, завоеванного теперь турками. И так как московский государь являлся теперь единственным на всем христианском Востоке независимым православным государем, то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого могучего представителя и охранителя восточного христианства теперь не было. Это сознание вырастало у всех покоренных турками православных народностей. Оно принесено было и в Москву, и таким образом и в Москве между книжными людьми воцарилась мысль о третьем, уже Московском, Риме.

В первой четверти XVI столетия в псковском Елеазаровом монастыре жил старец Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам благодатного закона, т. е. книгам св. Писания. Несмотря на такой скромный отзыв о своей особе, старец, однако, судя по его писаниям, принадлежал к образованнейшим книжникам своего времени.

Он написал обширное послание к жившему во Пскове в 1510-1528 гг. царскому дьяку Михаилу Мунехину о звездочетцах в ответ на вопрос дьяка, как разуметь приходящие от латинян астрономические гадания, предсказывавшие, что в тот 1524 г. последует переменение всего видимого мира. Разрешая этот вопрос на основании Бытейских книг и опровергая кощуны и басни латинских астрономов, старец касается и вероисповедных различий с латинством, а также и переменений в судьбах царств и стран, что не от звезд это происходит, но от Бога.

Обращаясь затем к своей современности, старец пишет, что „греческое царство разорилось и не созиждется, потому что греки предали православную греческую веру в латинство; что если стены, и столпы, и палаты великого древнего Рима не пленены, зато души их от дьявола были пленены; что вместо Римской и Константинопольской церкви ныне в богоспасаемом граде Москве православная церковь, едина во всей Вселенной, паче солнца светится; что московский государь теперь во всей поднебесной единый христианам царь и браздодержатель святых Божиих престолов святой Вселенской церкви. Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это – Российское царство; ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать. Христианские царства затоплены неверными, и только одного государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит. Следует царствующему сохранять это с великою осторожностью и с обращением к Богу, не надеяться на золото и на преходящее богатство, но уповать на все дающего Бога“».