* * *

И даже на уроке физкультуры, когда мы играли в футбол, Тимур все время старался поддеть меня, врезать по ногам. Мои страдания, руины моей семьи, все это почему-то доставляло ему удовольствие. Я молча вытерпел несколько грубых подкатов сзади. Проблема была в том, что если в буфете, во время обеда я мог легко игнорировать его – просто брал поднос и садился за другой стол, – то на футбольном поле уйти мне было некуда: я играл на позиции левого полузащитника, а он – правого защитника, в команде противника, и его главной задачей было сдерживать меня, не дать мне прорваться по флангу и навесить мяч в штрафную. Он и раньше никогда не давал мне спуску, играл грубо, грязно и даже не пытался скрыть свои приемчики от физрука, но в тот раз к подножкам, толчкам в спину и подсечкам прибавились еще и шуточки. Он вел себя как какой-то карикатурный злодей из фильмов про шпионов – делал гадости без всякого смысла, просто потому что мог.

Он видел, как неприятно мне слушать его шуточки, и продолжал давить:

– Что такое? Ты хочешь плакать? Не сдерживай себя!

В очередной раз получив мяч, я рванул вперед по бровке, убрал на замахе одного из защитников и со всей силы, уже падая за лицевую линию, прострелил в штрафную.

Я надеялся услышать радостные вопли, возгласы «го-о-о-ол!», но вместо них услышал чей-то стон и хохот толпы.

Я приподнялся на локтях и огляделся. Тимур лежал в самом центре штрафной площади в позе эмбриона и стонал от боли. Вратарь на корточках сидел рядом с ним. Ко мне подбежал нападающий, Васька Гарин, помог подняться и тихо шепнул:

– Отличный удар. Яйца всмятку. Это правильное решение. Таким, как он, лучше не размножаться.

Мы тихо посмеялись.

Удар по яйцам вовсе не утихомирил Головню, наоборот, он разозлился еще сильнее, его подкаты стали еще жестче (за один из них он получил «горчичник», а я – огромный синяк на бедре), а шутки в мой адрес – грубее.

Очередное наше столкновение на бровке вышло таким сильным и неожиданным, что, упав ничком, я ударился подбородком о землю и застонал от боли.

Раздался свисток и возмущенный возглас:

– Ой, да бросьте! Я же сначала в мяч сыграл.

Он подошел ко мне и потянул меня вверх, за шкирку.

– Вставай, все было по правилам!

Боль в лодыжке была такой сильной, что у меня против воли выступили слезы. Головня увидел их и захохотал.

– Эй, да он плачет!

Смех его, низкий, ломаный, похожий на шумы в двигателе старого автомобиля, окончательно меня добил.

Внутри что-то треснуло и осыпалось, как витрина, в которую бросили кирпич. Я знал: еще секунда – и я разрыдаюсь.

Есть два способа замаскировать горе: смех и ярость.

Я выбрал второй.

* * *

На двери табличка: «Михаил Петрович Штейн, психолог». Он мне сразу не понравился: типичный мистер Всезнайка – седина в бороде и библейская печаль во взгляде. Такой, знаете, ветхозаветный пастух. Как на картинках в детской Библии. Только вместо посоха у него карандаш, вместо хлопчатой жилетки – коричневый твидовый пиджак, вместо барана – я. Он задал пару вопросов, и, поняв, что я не страдаю от красноречия, взялся за книгу – с таким видом, словно меня нет. На стене у него за спиной в рамке висел недособранный пазл: большой фрагмент голубого неба наверху (собирать небо – настоящая пытка) и кусок серо-зеленой кирпичной стены внизу, а в середине – пустота. Центрального фрагмента – около ста деталей – нет.

– Что это? – спросил я.

Он посмотрел через плечо:

– Это пазл. Но он не завершен.

– А если он не завершен, зачем вы сунули его в рамку?

Он улыбнулся:

– Видишь ли, это лучший способ вызвать людей на разговор. Вот ты пришел сюда ко мне, весь такой угрюмый, на вопросы не хочешь отвечать. А потом – бац! – и видишь этот пазл, и тебе интересно, почему он там висит, ты задаешь вопросы, мы начинаем разговор.

– И это работает?

Он улыбается:

– Ну, с тобой же сейчас сработало.

Эта «шутка», по его замыслу, должна «растопить лед» между нами; он делает паузу, ожидая, что я улыбнусь, но я упрямо прячу эмоции. Я живу на этом свете достаточно, тринадцать долгих лет, и уже успел понять: взрослым плевать на то, какой ты есть там, внутри, это неважно, – главное, чтобы ты был объясним.

Взрослые – вообще странный народ: они приручили электричество, победили чуму и покорили космос, но так и не научились понимать собственных детей.

Хотите мое мнение? Психология – никакая не наука. И уж тем более – не медицина. Психолог – никакой не врач, он дрессировщик тараканов. Его цель – не вылечить вас, совсем нет, его цель – заставить тараканов в вашей голове прыгать сквозь горящий обруч его теории. Вот и все.

Итак, мы молчим. Мозгоправ снова берет в руки книгу. Я слегка подаюсь вперед и щурюсь, стараясь разглядеть имя автора.

– Любишь читать? – спрашивает он.

Я откидываюсь назад.

– Читать? Не-е. Ну, только комиксы.

Он улыбается – думает, что видит меня насквозь.

– Почему комиксы?

– Книги – это скучно. Картинок мало, и вообще.

– Хм… но эту-то книгу ты наверняка читал.

Он показывает обложку: «Портрет Дориана Грея» Оскар Уайльд.

– Не-а. Не читал.

– Ну как же? Ты ведь знаешь, кто такой Оскар Уайльд?

– Я знаю, что он был педиком. А читать книгу педика – это как-то… – Я поводил в воздухе ладонью, пытаясь выдать свой жест за проявление косноязычия и гомофобии одновременно.

– Секундочку. – Он открывает ящик стола, достает тонкую картонную папку и несколько секунд водит пальцем по строчкам. – Вот. Две недели назад тебя выгнали с урока русского языка, верно?

– Угу.

– За что?

Я молчу.

– Ты переписывался с соседом по парте. Но, судя по всему, – он достает мою записку, – ты писал не на русском языке. Я долго сидел над этой запиской. Это шифр. – Он улыбается. – Я тоже в детстве любил шифры. И знаешь что? Я тут немного «поколдовал», – он смотрит прямо мне в глаза, – и нашел ключ. Это было несложно. Метод подмены взломать проще всего, начинаешь с союзов, потом ищешь гласные – а, о, е, – находишь зависимость, связь и вуаля! Смотри, твой друг, Александр Грек написал тебе: «Наша Пианина Петровна с каждым днем все моложе и моложе. Что-то с ней не так».

Он поднял на меня глаза. В груди у меня гулко стучало – я не могу поверить! Он взломал наш шифр!

– И что ты написал ему в ответ?

– Не помню.

– Это не страшно. У меня есть следующая записка, вот она, ее я тоже расшифровал. Ты написал: «Я почти уверен, что у нее дома на чердаке хранится портрет, который стареет и покрывается морщинами вместо нее».