– Ох, как здорово, – сказала она с облегчением. – Евгения Максимовна, а что происходит? Мне кажется, я с ума сойду!

– Аня! Неужели ты еще не поняла, что это и есть главная цель злодея – свести тебя с ума?!

– Ка… ка-а-ак? С ума… заче-ее-ем?

– Чтобы загипнотизировать тебя, полностью подчинить своей воле. Ты что -нибудь слышала о гипнозе? О нейролингвистическом программировании? О воздействии на психику другого человека?

– Да… немножко…

– Ну вот, считай, что ты стала жертвой или, сказать мягче, объектом. Тебя хотят сделать куклой, машиной, игрушкой в чужих руках, понимаешь?

Конечно, я старалась говорить как можно проще – ребенку Аниного возраста сложно представить, что мозг можно запрограммировать, как компьютер, просчитать поведение человека, вплоть до последней мысли. Страх, боязнь непонятного, таинственные события, происходящие вокруг, – лучшие помощники для того, чтобы человек просто потерял волю и способность к сопротивлению.

– Но заче-е-е-ем?!

«Затем, что ты теперь – богатая наследница», – подумала я, но не сказала этого вслух. Незачем Ане пока знать, что ее родная мать – долларовая миллионерша. Не та сейчас минута, чтобы эти сведения девочку очень уж обрадовали.

– Послушай. Ты ничего не должна бояться! Мы обязательно его поймаем. Но! Только при одном условии: ты будешь меня беспрекословно слушаться! Как солдат! Без слез, истерик и лишних вопросов. Поняла?

– Но, Евгения Максимовна, я ведь и так… – В голосе девочки зазвучала обида.

– Да-да, хорошо. А теперь так. Слушай…

* * *

Час спустя, когда окончательно рассвело и двор дома, где жила Варвара, заполнился людьми, наша троица начала производить невероятный шум. Сначала мы с Аней, громко топая по ступеням и громозвучно перекрикиваясь через лестничные пролеты, волокли к «Фольксвагену» две огромные, доверху набитые тряпками и различной ерундой полосатые сумки. Варвара по моему приказу завела проникновенный разговор с нашими дворовыми кумушками и, не щадя голосовых связок, рассказывала им, что Аня сегодня уезжает обратно, к себе домой. Я сидела в машине и покрикивала на Аньку и Варвару с призывами поторопиться. На глазах у всего двора Аня уселась на заднее сиденье машины, и мы рванули с места.

Я не знаю, где прятался тип, звонивший Ане и приказавший ей выброситься из окна, но очень надеялась, что он заметил: его жертва отсюда съехала.

И не куда-нибудь, а к себе домой.

Мы действительно направились домой, только не к Ане, а ко мне – что, впрочем, не могло насторожить того или тех, кто наблюдал за нами, ведь мы с Аней жили в одном доме.

Пока мы ехали к себе домой, природа передумала сдерживать свое обещание относительно жаркого и ясного дня – небо наморщилось тучами, уличный воздух заметно посерел. Готовился хлынуть дождь.

На последнем повороте при подъезде к дому на тротуаре промелькнула знакомая фигура – я увидела ровную спину и гладко зачесанный к затылку черный узел волос и хотела было окликнуть Гульнару: что она тут делает, пришла навестить Аню? – но она уже скрылась за углом, я уловила только промельк светлого плаща и затихающий стук ее высоких каблуков по асфальту.

Женщина действительно вошла в подъезд, где жили Аня и Елена Вадимовна. Я затормозила, и мы последовали в том же направлении, что и Гульнара, с двух-трехминутным опозданием, не больше.

– Аня! Беги ко мне в квартиру. Только быстро, – сказала я, направляясь в одиннадцатый подъезд. Гульнара успела вызвать лифт. Ощущая какую-то непонятную тревогу, я решила не терять времени и метнулась вверх по лестнице.

Но я едва успела миновать три пролета, как сверху послышался звук закрывающихся дверей, следом мягкий пружинный щелк тронувшегося лифта – и в эту секунду подъездную тишину прорезал страшный крик! Едва начавшись, он тут же оборвался – будто перерезали натянутую струну.

И одновременно сверху, через перила самых верхних этажей, вниз, к устрашающе-убийственным каменным плитам холодного пола мешком пролетело и рухнуло что-то тяжелое. Я шарахнулась в сторону, прижавшись к ободранной стене подъезда, но через секунду уже неслась обратно, вниз, к распростертому на бетонной облицовке телу.

…Женщина лежала неподвижно, с неестественно вывернутыми руками и ногами и, судя по положению головы, с переломанной шеей. На светлый плащ из уголка рта по подбородку и длинной белой шее алым шнурочком стекала кровяная струйка. Я быстро ощупала тело, потрогала жилку на шее, поискала пульс, оттянула веки – и медленно поднялась с колен.

– Мертва? – прошептал кто-то рядом со мной. Конечно, это была Аня.

– Я же приказала тебе идти ко мне. Ты обещала во всем меня слушаться, – сказала я бессильно.

– Мертва? – упрямо повторила Аня.

Я не ответила.

Все произошедшее следом слилось для Ани в один липкий кошмар. Она опустилась на колени возле матери – теперь уже мертвой родной матери – и как окаменела. Все-таки всего случившегося за эти дни было слишком много для тринадцатилетнего ребенка.

Лестничная клетка наполнилась людьми, подъездный выход перегородили милицейской машиной, и из нее, словно дело происходило в плохой пьесе, уже вылез и неотвратимо приближался к нам следователь – Валентин Игнатьеич Курочкин.

Его маленькие красные глазки, как лазерные указки, испускали красные стрелы, и если бы он мог испепелить ими нас с Анютой, то две горстки пепла уже лежали бы у его ног. «Но ведь мы же не виноваты», – почему-то подумалось мне.

– А! Знакомые барышни! – зашипел он, как гадюка. – Приятно! Как же мне вас теперь называть? Хотите – что за церемонии между своими! – я буду писать в протоколе вместо фамилии: «Евгения-по-трупу-в-день»?

– Вы фамильярничаете, – хладнокровно обронила я.

– Отнюдь! Я всего лишь отдаю вам должное!

Я отвернулась.

Тем временем тело, очертив его контуры на плитах широкой меловой каймой, переложили на носилки и понесли к выходу. Эта картина до ужаса напомнила мне тот, первый день, с которого все началось: снова – красивая запрокинутая голова, свесившаяся через борт носилок в неестественном изломе белая рука…

Но надо было приходить в себя. Три глубоких вдоха, задержка дыхания по системе йогов – и сердцебиение восстановилось. Я снова могла искать и находить трупы. «Евгения-по-трупу-в-день»…

– Анька! Невозможное ты и непослушное существо! Почему ты не пошла туда, куда тебя отправили?!!

Нахмурившись, она смотрела на меня:

– Я узнала… узнала ее… маму… И хотела догнать ее, сказать, чтобы она никогда больше ко мне не приходила!

И вдруг девочка зарыдала, и нельзя было понять – от боли или от облегчения. Тонкие плечики сотрясались, по лицу текли крупные слезы:

– И она… Она уже и правда… она уже никогда больше сюда не придет…