Что это было? Неужели дело было в новом враге?

Доктор Струэнсе был не похож на остальных и являлся ее врагом. Он хотел ее уничтожить, в этом она была уверена. Он все время находился рядом с королем и имел над ним власть. Все отмечали власть доктора Струэнсе. Но всех, и ее тоже, смущало, что он, казалось, не стремился этой властью пользоваться. Властью он завладевал все большей и большей, это было очевидно. Но с каким-то спокойным нежеланием.

Чего он, на самом деле, добивался?

Он считался красивым мужчиной. Он был еще молод. Он был на голову выше всех придворных, был очень любезен и молчалив, и при дворе его звали Молчуном.

Но о чем же он умалчивает?

Как-то раз она сидела со своим вязаньем в розарии перед внутренним двором, и вдруг ее охватила такая ужасная печаль, что она была не в силах сдержаться. Вязанье упало ей на колени, она склонила голову и спрятала лицо в ладонях, совершенно не зная, что ей делать.

Она уже не впервые плакала в Копенгагене. Иногда ей казалось, что проведенное ею в Дании время было временем непрерывных слез. Но на этот раз она впервые плакала за пределами своей комнаты.

Она сидела в одиночестве, закрыв лицо руками, и не заметила, как появился Струэнсе. Он как-то вдруг оказался рядом. Он очень тихо и спокойно подошел к ней, вытащил обшитый кружевами носовой платок и протянул ей.

Значит, он подчеркнул, что увидел ее слезы. Какое бесстыдство, какое отсутствие такта.

Она, однако, приняла платок и вытерла слезы. Тогда он поклонился и отступил на шаг назад, словно собираясь уйти. Она сочла совершенно необходимым сделать ему выговор.

— Доктор Струэнсе, — сказала она. — Всем хочется толпиться вокруг короля. Но скоро толпиться будете только вы. Чего вы столь горячо желаете? Ради чего вы тут толпитесь?

Он лишь улыбнулся мимолетной насмешливой улыбкой, покачал головой, поклонился и ушел, не сказав ни слова.

Ни слова!

Больше всего ее разозлила его любезная неприступность.

Он, казалось, даже не взглянул сквозь одежды, как другие, на ее запретное тело. Если она была самым запретным, Священным Граалем, зудом в половом члене двора, почему же тогда он казался таким тихим, любезным и безразличным?

Иногда она думала: неужели его не манит даже зов черного, ртутного моря смерти?

В апреле настало лето.

Оно было ранним, зелень быстро распускалась, и гулять по Бернсторфскому парку было чудесно. Позади следовали придворные дамы, катившие коляску с ребенком. Сама она предпочитала идти в одиночестве, метров на десять впереди сопровождающих.

С тех пор, как у нее отобрали фру фон Плессен, она не хотела никого к себе приближать. Это было принципиальное решение.

12-го мая она встретила в парке Струэнсе.

Он остановился — он шел один — и почтительно поклонился, со своей легкой, любезной, возможно, ироничной улыбкой, которая ее раздражала и так сильно смущала.

Почему же и она, она тоже, остановилась? Потому что у нее было дело. Причина была в этом. У нее было совершенно законное и вполне определенное дело, и поэтому она остановилась и заговорила с ним.

Поэтому то, что она остановилась, было совершенно естественным.

— Доктор… Струэнсе, — сказала она. — Ведь это… Струэнсе… не так ли?

Он сделал вид, что не заметил ее легкой язвительности, и ответил только:

— Да, Ваше Величество?

— Речь идет о кровопускании кронпринцу. По Копенгагену ходит оспа, говорят, что вы специалист, но я боюсь, я не знаю, стоит ли нам решиться…

Он посмотрел на нее совершенно серьезно.

— В опасениях нет ничего дурного.

— Да???

Придворные дамы с коляской остановились на почтительном расстоянии и ждали.

— Я могу, — сказал он, — если Ваше Королевское Величество захочет и пожелает, сделать кровопускание. Полагаю, у меня большой опыт. Я занимался кровопусканием в Альтоне в течение многих лет.

— И вы… ученый… знаете все о кровопускании?

— Я, — ответил он с легкой улыбкой, — не писал диссертации о кровопускании. Я только применял его на практике. Нескольким тысячам детей. Моя диссертация была не об этом.

— А о чем?

— О риске при неверных движениях конечностей.

Он замолчал.

— И… какие конечности подвергаются особому риску?

Он не ответил. Какое странное напряжение в воздухе, она знала, что он утратил уверенность, это преисполнило ее своего рода торжеством, и теперь она могла продолжать.

— Король хорошо о вас отзывается, — сказала она.

Он отвесил легкий поклон.

— Когда король со мной разговаривает, он отзывается о вас хорошо, — уточнила она и сразу же пожалела об этом; зачем она это сказала? «Когда он со мной разговаривает». Он, конечно же, понял, что она имела в виду, но ведь это его не касалось.

Ответа не последовало.

— Но ведь я вас не знаю, — добавила она холодно.

— Нет. Меня никто не знает. В Копенгагене.

— Никто?

— Здесь — нет.

— А у вас есть другие интересы, кроме… здоровья короля?

Теперь он казался более заинтересованным, словно его неприступность дала трещину, и он впервые посмотрел на нее внимательным взглядом, как будто очнулся и увидел ее.

— Философия, — сказал он.

— Вот как. А еще?

— И верховая езда.

— А-а-а… — сказала она. — Ездить верхом я не умею.

— Ездить верхом… можно… научиться.

— Трудно?

— Да, — ответил он. — Но восхитительно.

Теперь, подумала она, эта короткая беседа слишком быстро сделалась чересчур интимной. Она знала, что он увидел запретное. Она была в этом совершенно уверена; внезапно она разозлилась на саму себя, на то, что ей пришлось добиваться этого. Он должен был увидеть сам. Без помощи. Как остальные.

Она двинулась дальше. Потом остановилась, обернулась и быстро спросила:

— Вы ведь чужой человек при дворе.

Это был не вопрос. Это была констатация. Это должно было определить его место.

И тогда он произнес как нечто совершенно естественное и само собой разумеющееся абсолютно справедливые слова:

— Да. Как и Вы, Ваше Величество.

И тут она уже не смогла удержаться.

— В таком случае, — быстро и равнодушно сказала она, — вам придется научить меня ездить верхом.

Граф Рантцау, который как-то раз, всего лишь год назад, высказал Гульбергу идею, что немецкий врач Струэнсе был бы подходящим лейб-медиком для короля, теперь не знал, что и думать.