— Папа, ты меня слышишь?

— Я чищу посуду.

Жермена — она была очень похожа на мать, с такими же непокорными волосами, тщательно прибранными и скрученными в узел, — взяла Сабину за руку.

— А почему чисткой сковородок не занимается эта девушка?

— Эта девушка — ее, кстати, зовут Сабина — готовит томатный соус.

Мухи, похоже, становились совершенно невыносимыми. Одна села Сабине прямо на нос и поползла, заставив ее чихнуть.

— Она же больна!

— Она совершенно здорова.

— Нет, больна! И потом, тут повсюду мухи. Тучи мух!

Сабина все чихала и никак не могла остановиться. Она яростно потерла лицо. Эти проклятые мушки медленно сводили ее с ума.

Эскофье смахнул с лица воображаемых мух — по нему они почему-то не ползали — и повторил:

— Сабина готовит томатный соус.

Его жест оказался заразительным, как зевота. Поль и Жермена тоже стали отмахиваться от мух.

— У нее такой вид, словно она ненормальная, — заявила Жермена.

— Возможно, немного своевольная и упрямая. Но, с другой стороны, какой шеф-повар лишен этих черт?

— Значит, она готовит томатный соус? — спросил Поль. — Но на кухне царит жуткая грязь. И вонь. И почему здесь столько помидоров? — Голос его звучал так напряженно, что даже мухи это заметили и тут же тучей закружились у него над головой. — Что за нелепость! И откуда столько мух?!

Сабина наконец перестала чихать, перевела дыхание и сказала:

— Это мадам Эскофье приказала мне столько купить. Помидоров, естественно, не мух. Она сказала, что мы должны в них просто купаться. Вот мы и купаемся.

— Я этому не верю, — заявила Жермена. — Да и зачем маме столько помидоров? Их же тут какое-то дикое количество! Слишком много даже для такой огромной семьи, как наша.

— Мадам они нужны для историй, — пояснила Сабина.

Но Поль и Жермена ее совершенно не поняли. А вот Эскофье, похоже, отлично понял и пробормотал:

— Pommes d’Amour…

Сабина встала и снова вытерла руки фартуком, но на этот раз Эскофье ничего не заметил. Выбрав один помидор, он держал его в руках так нежно, словно это была роскошная красная роза.

— Если желанием мадам Эскофье было наполнить этот дом историями и помидорами, — сказал он, — то у нас здесь будет сколько угодно помидоров. Повсюду. Сабина, а на рынке никаких историй не было?

— Повсюду? — немного растерялась Жермена. — Но, папа, это уж слишком!

Эскофье протянул ей помидор. Она взяла его, и сладкий липкий сок потек у нее по руке. Она слизнула сок и откусила кусочек помидора.

— Pommes d’Amour.

Поль поднял с пола бутылку из-под шампанского.

— Я должен знать историю каждой из этих бутылок.

— Пожалуйста, — тут же откликнулся Эскофье, — с которой начнем?

Поль посмотрел на отца:

— А мама?

Сабина вынула из ящика шесть бутылок и решительно заявила:

— Вот эти я использую для соуса. Дети не могут питаться историями.

Поль внимательно на нее посмотрел. Потом перевел взгляд на отца. Было совершенно очевидно, что если Сабина никогда толком не видела детей Эскофье, то и они ни разу толком на нее даже не посмотрели.

«Это же Сара!»

— Я уверен, что мама никак не может понять, куда это все мы запропали, — сказал Поль. На этот раз голос его звучал холодно, что подтверждало догадку Эскофье: значит, и Поль увидел в этой девушке призрак Сары.

Эскофье медленно встал.

— Подойдите ко мне, — сказал он и раскрыл объятья. Жермена первой обняла его, и он крепко прижал дочь к груди, нежно ее целуя.

— Но, папа, все эти помидоры… — начала она.

Эскофье кивнул и протянул руки к сыну.

— А ты, Поль?

Но тот смотрел на Сабину. А она на него вовсе не смотрела; она смотрела в окно, на широкий простор Лазурного Берега. Вода отсюда казалась какой-то невероятно голубой; Сабина, пожалуй, и не помнила, чтобы эта вода когда-нибудь еще имела такой оттенок. «Небесная лазурь! И прозрачная, как истина», — думала Сабина.

— А ты, Поль? — повторил Эскофье.

Поль подошел к отцу, расцеловал его в обе щеки — согласно обычаю, не более того, — развернулся и вышел из кухни.

— Мне так жаль… — пробормотала Жермена.

Эскофье на мгновение закрыл глаза.

— Нам всем очень жаль, — сказал он.

Как только ушла и Жермена, Сабина снова подняла с пола ящик с бутылками, но Эскофье забрал у нее ящик, поставил на пол и сел рядом.

— Итак, на чем мы остановились? — спросил он.

И Сабина сдалась. Она села рядом со стариком и подала ему ту самую бутылку, о которой он рассказывал ей до прихода своих детей. Эскофье поднес бутылку к свету — так ювелир изучает на свету драгоценный камень — и спросил:

— Можешь угадать, что подавали во время того «Красного обеда»?

Она вздохнула:

— Томатный соус?

Он покачал головой.

— Томатный конфитюр — еще куда ни шло. Confiture de Tomates. Но нет, ты не угадала. Попробуй еще раз.

Этот человек действовал ей на нервы. А мелкие мухи были невероятно назойливы. Сабина пыталась не обращать на них внимания, но они упорно садились ей на лицо, и оно тут же начинало чесаться. Она тяжко вздохнула — и, нечаянно проглотив муху, закашлялась.

Старик отставил в сторону бутылку. Встал. Налил Сабине стакан лимонада, который она приготовила к обеду. И она с жадностью выпила.

— Merci.

— Ну, так что подавали во время «Красного обеда»? Сдаешься?

— Сдаюсь.

— Но ты даже толком и угадать-то не пыталась. Хорошо, я тебе помогу. Представь себе ресторан «Савой».

— В Лондоне?

— Не думай о Лондоне. Думай о «Савое». Представь себе некий остров цивилизации, где возможно все.

— Но ведь мы говорим о Лондоне?

— Мы говорим о ресторане «Савой». Представь себе стол, накрытый так, словно над ним пронесся смерч из белых и розовых роз: их лепестки повсюду. И все блюда сверкают ослепительно-яркими розовыми тонами. Для начала мы подали охлажденный эльзасский борщ. А потом я углубил красную палитру, подав Poulet au paprika, курицу с паприкой; паприка, точнее, соус на ее красно-кирпичной основе отлично оживил розовые тона. Наконец мы подали великолепного Agneau de lait des Pyrenees, молочного барашка по-пиренейски, — нежнейшее розовое мясо с очень малым количеством жира; этот ягненок родился и успел слегка подрасти в Пиренеях, на Атлантическом побережье Франции. Его мать-овца, должно быть, проводила месяцев восемь в году на горных пастбищах. А этого ягненка, питавшегося только ее молоком, зарезали совсем юным. Ему было не больше двух недель.