— Откуда ты знаешь эти имена?

— Я ходил в воскресную школу, — сказал я с гордостью. — Там рассказывают интересные истории.

— Из Ветхого Завета, конечно, — сказал Зван. — Там от первой страницы до последней говорится о древнем народе.

— Началось все с Адама и Евы, да?

— Да-да.

— Адам и Ева были евреями?

Зван засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Никогда об этом не думал, — сказал он.

— Если Адам и Ева были евреями, значит, мы все евреи?

— Нет, — сказал Зван, — в какой-то момент вышел сбой.

— Ты не хочешь разговаривать?

— Да ладно тебе.

— А фрицы что, злились на евреев?

— Глупо звучит.

— Они воевали друг с другом — фрицы и евреи?

Зван вздохнул.

— Нет, — сказал он, — они не воевали друг с другом. В лагерях у немцев были винтовки и прочее, а у евреев — самое большее старые зубные щетки. Их просто уничтожали. Их уничтожали, когда с них уже нечего было взять.

— Откуда ты все это знаешь?

— В Девентере мне ничего не рассказывали, потому что боялись — ведь еще шла война, дядя Пит и тетя Соня сами многого не знали. Больше всего мне рассказала Бет. Когда я после войны пошел с ней в Девентере гулять, она сказала: как странно ты идешь. Да, Томас, ходить по длинным улицам тоже надо учиться, просто так взять и пойти не получится. Бет сказала: ты разучился ходить, а чему ты научился? Читать и писать, да? Я ответил Бет: читать я умел уже в пять лет. А почерк у меня такой же хороший, как у дяди Пита.

— Ты такой умный, Зван.

— Да ну прямо, умный! Книги, книги и книги — что мне оставалось. В какой-то момент я вообще перестал выходить на улицу. Читал до умопомрачения. По вечерам за столом дядя Пит спрашивал: что ты сегодня прочитал? И я ему рассказывал. После этого он занимался со мной арифметикой и историей или еще чем-нибудь.

— А ты читал книжку «Питье Белл»?

Зван помотал головой.

— Дядя Пит разрешал мне читать что угодно, — сказал он. — Я читал «Айвенго» — толстенная книга, не поднять. Там одна героиня — красавица-еврейка по имени Ребекка; как ни странно, мне в голову не пришло, что я точно такой же еврей. И еще я читал «Гекльберри Финна», эту книжку я понял только с четвертого раза, но больше всего она мне понравилась в первый раз, когда я еще ничего не понимал.

— А я вот «Фритса ван Дюрена» прочитал раз двадцать, — сказал я. — Теперь понимаю ее слишком хорошо; я так хорошо ее понимаю, что мне от нее уже никакой радости.

— Я читал даже книжки для девочек.

— Да, здорово, — радостно подхватил я, — я жутко люблю девчоночьи книжки.

— Я читал «У мамы под крылом». Там вредненькие сестрички устраивают на чердаке театр. Так здорово — я пока читал, забывал все на свете, и про эту вонючую войну вообще не думал.

— Ну ты, Зван, и выражаешься.

Зван засмеялся.

— Мой папа ничего мне не рассказывал, — сказал я. — Наверное, не знает, с чего начать.

— Когда война кончилась, — сказал Зван, — был огромный праздник, в Девентере люди танцевали на улицах и на всех площадях, и везде все оранжевое[15] и красно-бело-синее[16], я был счастлив, как идиот, а дядя Пит и тетя Соня сидели дома, они сказали мне, чтобы я не слишком радовался, и только тут я их наконец спросил: а мама с папой вернутся? Тогда они мне ответили: мы каждый день пишем в Красный Крест, мы не знаем, где они, может быть, они вернутся… А ты веришь в «может быть», Томас?

— Фиг его знает.

— «Может быть» — это все равно что «не может быть». Они не вернулись. Мне сказали: дядю Якоба тоже забрали, завтра сюда приедет Бет, будь с ней поласковее и, пожалуйста, не задавай лишних вопросов.

— А ты к тому времени уже забыл Бет?

— Да, Бет я уже забыл.

— Наверное, здорово было с ней снова увидеться?

— Я подумал: какая зануда, ну почему моя двоюродная сестра такая зануда.

— Бет не зануда, — рассердился я.

— Да, я знаю — девчонки, которые сначала кажутся занудными, как раз самые классные.

— Она уже тогда была такая строгая?

— Очень строгая, да. Я у нее все выспрашивал. И она сказала: их уничтожили, Пим, их нет в живых, твоих мамы с папой и моего папы. И я подумал: не так уж она и переживает. И еще Бет сказала: ты еврей, Пим, после этой войны ты всю жизнь будешь евреем, и я тоже. Понимаешь, Томас, Бет наполовину еврейка, но она сказала: теперь мой папа сидит внутри меня, он там будет всегда, и потому я — полтора еврея. Я ничего не понимал, я не понимал, почему моих маму с папой и ее папу убили.

Зван перевернулся на бок и теперь лежал ко мне спиной.

— Самое ужасное, — услышал я его голос, — что я-то сам ничего не видел и ничего не пережил — ни голодную зиму, ни облавы, я никогда не видел, как евреев уводят из дома, во время войны я вообще не знал, что я еврей, я не помню, как выглядела мама… А как выглядела твоя мама?

— Я не обращал на это внимания, — сказал я.

— А если ты зажмуришься, ты ее увидишь?

Я крепко зажмурился. Чтобы сделать Звану приятно, потому что ничего от этого не ожидал. Думать и видеть — разные вещи.

— Ты чувствуешь ярость оттого, что она умерла?

Моя мама умерла от инфекции. А к инфекции трудно относиться с яростью. Вообще-то я не уверен, что это была просто инфекция.

— У моей мамы всегда были влажные ладони, — сказал я.

— Откуда ты знаешь?

— Она жутко часто таскала меня за нос.

— В последний раз я видел их в четыре года, — сказал Зван. — Я помню папины руки, его длинные пальцы с черными волосками, и еще он всегда носил темный костюм, а когда сердился, то говорил тихим-тихим голосом. По утрам в моей комнате на чердаке у дяди Пита с тетей Соней, когда я только-только начинал просыпаться, но еще не открывал глаз, мне часто виделась его спина и серая шляпа, он вез меня на багажнике в Девентер.

Тут Зван смолк и перелег на бок, спиной ко мне.

— А вот мама, — заговорил он через некоторое время, — ох, с мамой намного труднее, у меня было столько тетушек, что я путался, когда пытался ее вспомнить: то у нее рыжие волосы, то дурацкая шляпка на голове, то шляпа с перьями… Да, когда я старался вспомнить маму, я сразу оказывался в комнате, полной щебечущих тетушек, и кто есть кто, и кто из них мама? Я вспоминал, как одна из них сидела на краешке моей кровати и рассказывала коротенькие истории или делала разные фигуры из веревочки, натянутой на пальцах. Но как она выглядела? Мне не хочется ее вспоминать или у меня не получается? Дядя Пит и тетя Соня не показывали мне ее фотокарточек. А теперь у меня есть ее фотокарточки, они стоят в комнате Бет. Я боюсь на них смотреть.