Я задумался. У меня умерла только мама — не так уж много, но я и с этим не мог разобраться.

— У меня осталась Бет, — сказал Зван. — И еще у меня остался дядя Аарон. Дядя Аарон живет далеко-далеко, в Америке, он шлет мне много писем, ох-ох-ох, от его писем у меня болит голова, он пишет на смеси голландского и английского, болтает, как сорока.

— Как это — болтает в письме?

— Да, болтает, — сказал Зван, — это возможно.

— Почему Олли Вилдеман ненавидит евреев?

— Думаю, добрая половина его бабушек и дедушек ненавидит евреев.

Я тоже лег на бок, спиной к Звану. Мне надо было о чем-нибудь подумать, а то не смогу заснуть. Ничего не приходило в голову. Но мне все равно показалось, что голос Звана разбудил меня.

— Бет, — сказал Зван, — очень много рассказывала мне про Ден Тексстрат. Но я совершенно не помню ни комнат, ни кухни, ни туалета, помню только лестницу — как-то раз я поднялся по ней, держась обеими руками за перила. Почему я это помню, а остальное забыл?

Зван в первый раз в жизни заговорил со мной про Ден Тексстрат. Я вмиг проснулся.

— Я там был на твоем дне рожденья, — сказал я, — когда тебе исполнилось четыре года, это мне Бет рассказала. Странно — я иногда вспоминаю большую комнату, полную людей и огней, и я вижу твоего папу, и тебя у него на коленях, и мы все слушаем «Sonny Boy». Как ты думаешь, я это фантазирую или так правда было?

Зван засмеялся.

— Да, — сказал он, — я сидел у папы на коленях, но где это было — не помню. И кто там был — не помню.

— А меня ты не помнишь?

— Нет, — сказал Зван.

— Почему?

— Забыл — ничего не помню о комнатах в нашем доме, помню лестницу, я поднимаюсь, держась обеими руками за перила, наверху никто не стоит, за мной никто не идет, я один.

Больше мы не произнесли ни слова.

Мы оба думали о светлой комнате на Ден Тексстрат, о празднике в этой комнате, о смеющихся веселых людях, которых нет в живых. Звану больше уже ничего не нужно было рассказывать. И мне тоже. Мы могли разговаривать о чем угодно, если бы захотели. Но нужды в этом не было.

Мне снилось, что я иду по длинному коридору без дверей в поисках туалета. А его нигде нет, прямо чокнуться можно. Но потом я проснулся. Мне срочно надо было в уборную — вот и все.

Я прокрался к двери, тихонько открыл ее, включил свет в коридоре и обернулся посмотреть на Звана. Его голова лежала неподвижно на большой подушке, левая ладонь, прикрывавшая щеку, подрагивала, так что я подумал: он знает, что я на него смотрю.

Но Зван спал сном младенца.

Голова на большой подушке казалась бледной и маленькой. Он, конечно, не знал, что я на него смотрю. Если бы он сейчас открыл глаза, я бы страшно испугался.

Я босиком спустился вниз.

На первом этаже я пописал; я так перехотел, что сейчас даже дрожал. Я осторожно открыл кран над маленькой раковиной.

Да, Бет, я, как пай-мальчик, вымою руки, подумал я; то, чему ты меня научила, я делаю, даже когда ты не видишь.

Я держал руки под краном и оттого, что вода текла холодная как лед, ругался про себя ужасно.

Стараясь не скрипнуть дверью, я вошел в заднюю гостиную. Мне хотелось посмотреть на мой дом на канале Лейнбан. Из нашей спальни из-за морозного узора на стеклах ничего не было видно, а здесь в камине теплился огонек.

Я подошел к окну и посмотрел на свой дом. Окна были темные.

Папа в Германии, мама умерла.

Не знаю почему, но я вдруг страшно забеспокоился. Может быть, папа больше не вернется, подумал я. Ведь там, в Германии, его запросто могут убить. Что за мысли у тебя в голове, парень, ты что, рехнулся, папа обязательно вернется, ведь он обещал!

Как я себя ни уговаривал, это не помогало, я с ума сходил от страха.

Темные окна нашего дома оставались темными. Папы уже давно нет в живых, а мне никто не решается об этом рассказать. Я даже подумал: надо побежать домой и позвонить в дверь, и звонить так долго, что папа услышит звонок там, в Германии.

Я отвернулся от окна, сделал несколько быстрых шагов, наступил на штанину пижамы и грохнулся на пол с криком «елки-палки!».

И чуть не умер от страха, когда услышал голос тети Йос:

— Кто это там? Кто это?

Я поднялся и ответил:

— Это я, тетя Йос. Мне захотелось в туалет.

Тетя Йос приоткрыла дверь. Она была одета в черное, как днем. На шее у нее был шерстяной шарф. Из-за черной одежды ее голова казалась белой, как у призрака.

Она увидела меня.

Но видела ли она, кто я?

— Я уже иду спать, тетя Йос, — сказал я.

— Я упала, — сказала она. — Зачем вы сюда пришли?

Она обратилась ко мне на «вы». Что-то здесь было не так.

— Я Томас, вы ведь меня помните?

— Где я? — спросила она.

— Вы дома, — сказал я и засмеялся; я сам слышал, что это нервный смех.

— Я спала? — спросила она.

— Да, — сказал я, — сейчас ночь, все спят.

Она замотала головой.

— Нет-нет, — сказала она, — нет.

— Совершенно точно, — сказал я.

— Я упала, — сказала она снова. — Я так страшно испугалась… Но я ведь не падала?

— Вы не падали, — сказал я. — Это я упал. Запутался в пижаме.

Она опять замотала головой.

— Честное слово, — сказал я.

Она посмотрела на меня.

— Томас, — сказала она, — это ты?

— Да, я.

— Подойди сюда.

— Вы сердитесь?

— Подойди же.

Я медленно-медленно подошел к ней. В гостиной было не совсем темно, потому что сюда проникал свет из тетиной комнаты.

Она протянула мне руку.

— Потрогай, — сказала она.

Я осторожно взял ее за руку — рука была ледяная.

— Какой ты, малыш, теплый, — сказала тетя. — Может быть, у тебя температура? Но ведь ты не болен. Почему ты бродишь по дому?

— Вы напугались?

— Ты напугался?

— Я так часто пугаюсь, — сказал я, — что мне уже по фигу.

— Тебе хорошо с Пимом?

— Он такое трепло, — сказал я.

— Пим — трепло? Интересное слово. И о чем вы с ним треплетесь?

— Обо всем на свете.