Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты хотел тогда поговорить о Вере и разводе? — спрашиваю я у машины.
— Когда? — он разворачивается ко мне.
— За пару дней…
— Нет.
Тянет руку к дверце, чтобы ее открыть, но я хватаю его за предплечье:
— Тогда о чем?
— О том, что так жить больше нельзя.
Это я сейчас с ним очень согласна, потому что вскрываются очень отвратительные подробности из нашей семьи, а он сам уже отошел в сторону от меня.
Ну, как отошел. Я его отталкивала раз за разом.
— Тебе стоило тогда меня остановить, — шепчу я. — Добиться разговора со мной.
— И как же? Запереть в подвале, облить холодной водой, приковать к стене? — вскидывает бровь.
— Поговори сейчас.
— Садись, — открывает дверцу. — Поговоришь с Аллой.
— Гордей…
— А смысл этих разговоров сейчас? — он смотрит на меня безучастно. — Что мне тебе сейчас сказать? Что я хотел окончательно решить вопрос с вашими посиделками со моим отцом? Что хотел, чтобы ты меня выслушала и приняла мою сторону в решении закрывать перед ним дверь, когда меня нет дома? Что у нас нет общих тем для общения? Что я запрещу отцу приходить к нам и что ждал от тебя в этом поддержки? И что я был готов окончательно разорвать с ним отношения? И поговорить, что меня тошнит от него, но вместе с тем, что я хочу быть для него хорошим сыном? Да, Ляля, я, блять, был слабым с ним. Если ты только восторгалась им, а я чувствовал вместе с этим вину, жалость к тому, что он стареет, что я кусок говна, что не хочу его видеть в нашей семье. И что наши дети, Ляль, многое тебе не говорят.
— Что? О чем ты?
— Они не делятся с тобой многими вещами, — Гордей сглатывает.
— Ты врешь.
— Нет, Ляль. Не вру, — горько усмехается. — Да, они хорошо учатся, очень приличные и воспитанные дети, но это не отменяет того, что Яна комплексует из-за родинки над бровью.
— Что за глупость? — у меня начинают дрожать пальцы.
— Или то, что Лев после последней тренировки хотел все бросить, потому что в клубе появился новый мальчишка, который вырывается вперед среди остальных.
— Ты врешь… Я спрашивала, как у них дела…
— Все хорошо, мам, — Гордей приближает лицо ко мне и прищуривается. — Все нормально. Вот о чем я хотел поговорить, Ляль. О том, что нихуя у нас не хорошо. Сейчас этот разговор уже не имеет смысла.
— Они выберут тебя, — в отчаянии сиплю я. — После развода они останутся с тобой.
— Возможно, — вздыхает и повторяет. — Садись в машину.
Глава 39. Терпела
— Я хочу к детям! — в салоне машине на заднем сидении я накидываюсь на Гордея. — К детям!
У меня сейчас такое состояние, будто я была слепой, а после прозрела.
Нет, даже не так. Я сидела в темной, комнате, внезапно врубили свет и оказалась посреди хаоса. Глаза болят, слезятся, мозг горит паникой и ужасом.
Мои дети отвечали на мои вопросы односложно, уводили разговоры в пустую болтовню либо отвязывались ложью, в которой у них все хорошо.
После этого они, конечно же, все сдабривали объятиями и поцелуями, и была спокойно и довольной.
У нас все хорошо.
Я улыбалась, наслаждалась прекрасной семьей, а за моей спиной все было объято пламенем недоверия ко мне, отстраненности и даже настороженности.
Я оттолкнула не только Гордея, но и детей, которые ведь не дураки, и они прекрасно видели, как я позволяю себя вести с их отцом.
— Ты у меня не отберешь детей! — в ярости взвизгиваю я и в истерике замахиваюсь на Гордея. — Не посмеешь! Урод!
Он перехватывает мои запястья, сжимает их и молча смотрит в мои глаза. Без ответных угроз, оскорблений. Просто смотрит и все.
Правда в том, что ему не потребуется отбирать у меня детей. Они уйдут сами, ведь они уже уходили, и я не видела в этом проблемы.
Тогда перед выходными, когда Гордей с ними уехал отдыхать, я и им сделала больно. Я и от них отказалась.
А сколько было всего другого, чего я сейчас не могу вспомнить?
— Но я хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что ты не такой уж и непогрешимый, — цежу я сквозь зубы. — Думаешь, что они примут твои измены, а?
— Так ты к ним сейчас рвешься, чтобы обрадовать моей изменой? — вскидывает бровь.
— И тем, что у них будет братик или сестричка, — меня начинает трясти.
Он сжимает мои запястья крепче и немного щурится.
— Теперь-то я и сглаживать ничего не буду, — тихо угрожаю я ему, позабыв о водителе за рулем и охраннике на переднем сидении.
Они молчат и не отсвечивают, прикинувшись, что ничего не слышат и, вообще, следить за дорогой куда интереснее, чем вникать в истерики жены босса.
— Ты потеряешь нимб распрекрасного папочки! За моей спиной настраивал детей против меня!
— Что еще скажешь?
А вины в нем, как не было и нет, будто и не натягивал он свою сисястую Верочку, и меня это в очередной раз обескураживает да такого, что я чувствую себя сумасшедшей дурой.
Сумасшедшей дурой, которая сама придумала Верочку с ее беременностью, но ведь она приходила. Приходила же. Гладила живот, ехидно улыбалась и смотрела на меня, как…
Как на дуру.
Как на идиотку.
— Успокоилась?
И платье ее было слишком откровенным, и эта откровенность была насмешкой над похоронами и надо мной.
Не для Гордея она старалась.
В ретроспективе ее появление на поминках было нарочито показательным, как плевок на могилу Вячеслава.
И весь наш разговор был наигранным. Тогда я видела совсем другое, а сейчас понимаю, что не пугалась она моих едких слов по поводу того, что она сглупила и потеряла Гордея из-за своей наглости.
Она наблюдала за мной, внимательно слушала мои гневные речи, в которых было много самолюбования, а ее ответы лишь подстраивались под мое возмущение. Говорила она то, что я хотела услышать в ситуации с изменой Гордея.
Она ее обрисовала для меня ее до абсурда типичной.
— Какого черта ты такой спокойный? — медленно и хрипло
