— Так ли умилостивляют Бога? — сказал Паоло, обратившись к Дон-Корраду. — О, несчастный! умирающего ты лишил Неба, да не будет на тебе грех сей. Я у престола Божия буду лить слезы и просить о прощении грехов его. Теперь, благородный воин, — сказал отец Паоло к Дон-Риберу, — я буду просить тебя устами Ричарда. Он велел сюда несть себя единственно для того, чтобы простить Коррада и просить тебя, чтобы ты простил его. Теперь выслушай меня вместо его. Ты знаешь, что горе Корраду, горе убийце. Ты знаешь, что караемый перстом правосудия делается пред нами почти невинным. Оставим его правосудию Божию — он не избегнет его!

— Его уже постигла мстящая десница Праведного Судии, — сказал Дон-Риберо. — Помнишь ли ты, Коррадо, то время, когда, разграбивши деревню, убивши невинных, убивши дочь своего отца, отправил его в свой замок? Я донес правительству о делах твоих. Изверг Дон-Москозо наказан, и тебя ожидает равная участь. Солдаты, окуйте его!

Солдаты оковывают Коррада. Отец Паоло подходит к трупу Ричарда, целует.

— Вот всё, что я мог для тебя сделать! — говорит он и, закрывая руками лицо, уходит.

— И этого, и этого! — закричал Коррадо, указывая на Вооза.

Вооз

А! милостивый государь! это-то ваше царское награждение? Слушайте, народы: это злодей, варвар, человекоубийца, братоубийца! А вот в этой башне есть темный погреб; там держал он своего отца и морил его голодом.

Инфант

Так, в этой башне морил он отца своего голодом. Вот он, вот божественный старец!

Глава 14

Вдруг из средины толпы является поддерживаемое солдатами страшное изображение, едва-едва имеющее человеческий образ; один клок серебристых волос покрывал его голову; вместо глаз видны были одни светящиеся ямы, над которыми висели длинные седые брови; губы его были сморщены, и сквозь отверстие светился ряд желтых зубов. Это несчастный престарелый Жуан, уморенный голодом от своего сына Дон-Коррада.

Все предстоящие отступили от ужасу. Олимпия и Инфант с благоговением подходят к нему; первая бросается пред ним на колени и с слезящими глазами целует руки его. Дон-Риберо подходит к Жуану, смотрит на него — и сердце его раздирается, сердце его обливается кровию.

— Посмотрите! — говорит он. — Вот несчастный Жуан, сделавшийся жертвою лютости Коррада. Посмотрите! Это отец, убитый сыном. Так, убитый! Видите ли? Едва-едва подымается грудь его, губы его дрожат, трепещут, из померкших глаз его катится слеза. Видите ли? И кто не отступит, кто не содрогнется, кто не осыплет проклятиями бесчеловечного сына?

— Проклятия, всякие проклятия да посыплются на главу его! — вскрикивает Риберо.

— Проклятия, ужасные проклятия да преследуют его до самого ада! — все предстоящие несколько раз повторяют.

— О, замолчите! — говорит Жуан. — О, до чего я дожил! — говорит он и вырывает последний клок седых волос своих. — Горе, горе мне! Горе отцу, слушающему, как клянут сына его! Еще, еще одна минута, еще одно слово — и чаша страданий моих полна. Если вы человеки... Риберо, Риберо! Что я сделал тебе? Люди, что я сделал вам? За что вы так жестоко, без пощады, без малейшей пощады терзаете родительское мое сердце? Замолчите! Дайте мне спокойно перевести дух.

Молчание.

Невинная в душе своей Олимпия, супруга сына моего, дочь моя. Подойди ко мне сюда, сюда! В первый раз вижу тебя — и в первый раз душа моя чувствует радость такую, какую почувствую на небесах. Обними меня, приложи свои губы к моим, чтобы я мог отраднее прочесть последнюю мою молитву.

— Отец небесный, помоги мне! — говорит Олимпия. — Я так истощилась, так ослабела, дай силу перенести это! — Она подходит к Жуану, с трепетом наклоняется к нему и целует его в губы. — Праведный старец, благослови меня рукою отца!

Олимпия получает благословение, еще раз целует его и отступает. Риберо падает на колени, целует Жуана и отступает.

— Теперь, — говорит Дон-Жуан, — теперь дайте мне собраться с силами, чтобы взглянуть на сына — и умереть!

— Вот он — вот смерть твоя! — говорит Дон-Коррадо и с странною радостию бросается к нему и с бешенством прижимает его к груди своей. Его отрывают, и Жуан падает мертв.

Все люди затрепетали, все люди, поднявши вверх руки, не могли произнести ни одного слова.

Дон-Коррадо бросается к Олимпии. Она отскакивает от него с ужасом и говорит:

— Прочь, прочь, крокодил! Беги, отцеубийца! Беги в ужасную пустыню, к диким зверям, прохлаждающим свои челюсти кровию человеческою! Беги сих мест! Сядь на развалинах — смотри на опустошение, на лиющуюся кровь, смотри на громады тел, смотри на дело рук своих, на дело, превосходящее дела духов злобных, отверженных неба! Так, твои дела предадутся в роды родов, и человечество будет трепетать от ужасу, будет клясть природу, произведшую такое чудовище. Беги отсюда, отцеубийца!

— Смерть! смерть мне! — кричит Коррадо. — Дьяволы! перехватите глотку, скорее, скорее! Я ваш! Вооз, перехвати мне глотку!

— Нет, — говорит Дон-Риберо, — нет, гнусный убийца! Смерть, смерть жестокая, смерть поносная[96] ожидает тебя — колесование!

— Колесование, колесование? — закричал Коррадо. — Сатана, как же ты злобен, как хитр! Радуйся, радуйся! Я слышу призыв твой, слышу его, но радуюсь: ха-ха-ха! Не я один пойду к тебе, с тобою, мой душеприказчик! — сказал он с зверским видом, бросившись на Вооза. — Я повлеку тебя вместе с собою.

— И без тебя, и без тебя сыщу я дорогу! — сказал Вооз с злобною улыбкою.

Дон-Риберо

Ступай, злодей! отдай отчет в страшных делах правосудному Богу.

Олимпия

Ступай, братоубийца!

Инфант

Ступай, отцеубийца!

— Ступай, ступай! — закричали все.

— О! дайте мне нож, — закричал Дон-Коррадо, — люди, дайте! Или, кто пронзит меня насквозь, тому я откажу замок, имение, деньги, всё, всё. Дайте, дьяволы! — Его и Вооза связывают, кладут в повозку и увозят.

Неизобразимы мучения и ужасы, терзавшие пред смертию сердце Коррада. Души убитых пробудились и усугубляли его мучения. Не могши сносить оных, он собственными руками хотел удавить себя. С посиневшим лицом, с кровавыми глазами, с одеревеневшими около горла руками застали его — и успели возвратить ему жизнь. Дивитесь же, напротив, хладнокровию другого злодея — Вооза. Пред самою смертию, когда инквизитор увещевал его, он шутил и смеялся. В самую даже минуту, когда вели