Осано уплетает уже четвертое блюдо из заказанных им пяти, тогда как я до сих пор не справился со своими двумя. Он уже потребовал принести третью бутылку вина. Я же выпил всего два бокала. Губы Осано, покрытые красными пятнами «Вальполичеллы», раздуты, сложены в неловкую улыбку — следствие укола новокаина, который сделал ему зубной врач. Никто бы сейчас не принял его за элегантного кутюрье, хоть я и знаю, что у него все еще имеются личные клиенты — примерки он производит на квартире, новое местоположение его ателье держится в строжайшем секрете.

Осано вдруг замирает, измельчая ножом кусочек голубиного мяса. Готовится задать мне вопрос. Я ожидаю чего-то обычного: его боязнь, что еда мне не понравится, испарилась раньше, чем я добрался до второго блюда. Однако он спрашивает:

— От Фрэда ничего не слышно?

Накануне мы оба видели Фрэда. Он заскочил на квартиру Осано еще до того, как Винченте повез нас на работу. Поэтому я отрицательно качаю головой.

— Он тебе не звонил?

— Он звонил в ателье. И я соединил его с тобой.

Осано кивает.

— Ты знаешь, что он получил страховку?

Об этом я не слышал.

— Хорошая новость.

— Да уж.

Мы сидим, кивая друг другу. Не зря, значит, мы тратим на коллекцию столько сил.

— Знаешь, как я познакомился с Фрэдом? — спрашивает Осано.

— В Нью-Йорке, после ухода Джины?

— У меня была встреча с денежными людьми. Ничего из нее не вышло, они не способны понять сути нашего дела. Но после нее Фрэд позвонил мне и сказал, что слышал о моих проблемах. И что мог бы поискать для меня деньги.

— А где он услышал о твоих проблемах?

— Мне потребовалось время, чтобы выяснить это. Фрэд был телохранителем одного из тех денежных мешков: собственно, он присутствовал на встрече, только я не обратил на него внимания. Потом Фрэд пришел ко мне с предложением — он будет в течение года финансировать мои показы, весенне-летний и осенне-зимний. И после каждого успешного шоу получать акции моей компании.

— Да, но как финансировать-то? Жульничая со страховкой? — Тут я спохватываюсь. Я так и не сказал Осано, что обнаружил в его ателье украденную коллекцию. А насколько Осано осведомлен о методах Фрэда, мне неизвестно.

Осано кивает.

— Ага, я слышал, коллекцию удалось вернуть. Впрочем, страховка выплачена, зачем теперь углубляться в технические сложности? Фрэд хорошо поработал, особенно если учесть отсутствие у него средств. Но так это продолжаться не может.

Лицо Осано снова приобретает хитрое выражение, губа, в которую был сделан укол, отвисает, впуская струю вина в рот. Не нравится мне ход его мыслей — он уже прикидывает, как облапошить Фрэда. Внезапно двухлетняя работа в Милане перестает казаться мне привлекательной. Я вспоминаю, в чем состоял начальный план Осано: держать Луизу в Курмейере, пока я буду жить под его присмотром в Милане.

И я решаю, что самое для меня лучшее — это как можно скорее вернуть настоящий паспорт. Если нам придется сваливать отсюда, я предпочел бы не полагаться на итальянскую подделку.

Отобедав с Осано, я отправляюсь к Луизе — пешком или на трамвае. Бары, в которых она встречается с друзьями, расположены либо в юго-западной части города, рядом с каналами, либо на одной из сторон квадрата «Джардини Пабличи», неподалеку от печально известного ночного клуба «Голливуд». Оба эти места изрядно удалены от quadrilatero d'oro,[18]того квартала, в котором сосредоточены ателье дизайнеров. Знакомых у Луизы в Милане полным-полно — стилисты, фотографы, но также и студенты, и продавцы, и какие-то неведомо чем занимающиеся скользкие типы. Людей, реально работающих с дизайнерами, среди них немного, а почему, непонятно, — при ее-то превосходном итальянском. Пока мы с Луизой бродим из бара в бар, я стараюсь, как могу, освоиться с этим языком. Некоторые из заведений вполне изысканны, другие достаточно ободранны, чтоб быть молодежными клубами, и нам, несмотря на холодную погоду, приходится торчать в окружении самокатов на улице, слушая непрестанный писк сотовых телефонов. В темном баре, который был бы вполне под стать старому готическому клубу, Луиза просит меня взять что-нибудь выпить, а сама ускользает в туалет с мужиком, называющим себя пиарщиком — термин он использует английский, но, боюсь, не совсем точно. Я стою у имитирующей сталагмит колонны из стеклопластика, прислушиваясь к ведущимся вокруг разговорам, а глаза мои не отрываются от двери уборной в ожидании, когда из нее появится, пошмыгивая носом, Луиза.

Как правило, я отваливаю еще до того, как Луиза перебирается в тот или иной ночной клуб. Если попасть на последний трамвай я не успеваю, то топаю к дому Осано пешком. Итальянцы считают Милан некрасивым, вероятно, их избаловали другие города Италии: он бывает прекрасным, когда идешь по нему ночью, даже в дождь. Выходя из Порта-Тичинезе, я пробегаюсь под триумфальной аркой и поднимаюсь по улице, вдоль которой выстроились коринфские колонны — все, что осталось от римского храма. Фары автомобилей отбрасывают тени на колонны по другую сторону улицы. Считаю шаги, медленно приближаясь к кафедральному собору. Одним таким утром было уже почти светло, и звуки моих шагов по цветным плитам площади поднимали в воздух тучи голубей. Пролетев перед фасадом собора, они садились на другой стороне площади.

После собора я продолжаю путь по обращенной в пешеходную торговой улице, через Сан-Бабила, на каждом шагу минуя магазины, названия которых можно увидеть в любом уголке мира, хотя настоящее место их здесь, в Милане.

К моему возвращению в квартиру Осано обычно уже спит. Случается, что я какое-то время сижу в гостиной, надеясь, что гудение во всем моем теле прекратится и оно начнет расслабляться, приготовляясь ко сну. Почти каждый раз я что-то читаю. Поначалу я брал какой-нибудь французский роман, но, прочитав на ночь несколько абзацев, все потом забывал. Теперь читаю у Фрейда истории болезней, смахивающие на короткие сказки, — по одной на ночь. Затем ухожу к себе, чищу зубы и ложусь.

Всякую ночь я предаюсь разного рода фантазиям. Скажем, утыкаюсь носом в подушку и воображаю себя умирающим от удушья. Или размышляю о машине, которая могла бы погрузить меня в сон. Вообще-то таких машин множество, — одни изобретены американскими и голландскими врачами, сторонниками эвтаназии, другие, взятые из книги какого-то японца, я отыскал в Интернете, третьи использовались в Штатах — для смертной казни. От этих меня в особенности пробирает дрожь, поскольку с их помощью умерщвляли людей, вовсе не обязательно желавших смерти. В электрическом стуле так часто ломается что-нибудь, да и сама процедура тянется так долго, что стул кажется пыточной машиной, для которой убиение человека — всего лишь побочный эффект. Я помню доклады «Эмнисти интернешнл» о том, как израильские секретные службы применяли при допросах пытки электротоком, и рассказы о голых железных кроватях, на которые подавалось напряжение, — ими пользовался режим генерала Пиночета в Чили. Газовая камера все-таки лучше, как и легкая смерть от включенного в закрытом гараже автомобильного двигателя. Однако страшнее всего смерть от укола. Я представляю, как бьющегося человека привязывают к кровати, не позволяя ему отвести взгляд от иглы, которую втыкают в его вену, обращенную годами пьянства, злоупотребления наркотиками и дурным питанием в затвердевший канат.