– К ним применяли химию, – высказал Эрик свою версию.

– Что значит – химию?

Химия? И живой человек? Я похолодела от ужаса, что такая прямолинейность связей возможна. Когда эта тема возникла в разговоре с Варварой Николаевной, я с тупой бестактностью спросила её, как она относится к признаниям брата. Варвара Николаевна скорее отрезала, чем ответила:

– Я фальшивок не читаю. Я знаю своего брата. Мой брат ни в чём не виноват!

Подсознательно я надеялась на некое политическое разъяснение. Но гордый, литой ответ «я знаю своего брата» содержал куда больше. Неподверженность общественному психозу обвинений была не только личным правом близкого человека, но и его обязанностью. Варвара Николаевна «узаконила» то, к чему я подошла вслепую, интуитивно, ответив при исключении из комсомола: «Я знаю своего отца. Он невиновен».

Сколько ясного и здорового я унесла в жизнь после бесед с ней!

* * *

Находясь в плену своих сердечных чувств, по макушку занятая делами по дому, я не сразу заметила, что всё чаще наталкиваюсь на холодность, а то и вовсе на откровенное недружелюбие родственников Эрика. Но вскоре сомнения в том, что отношения с родными мужа не сложились, исчезли окончательно. Барбара Ионовна была со мной неровна, Лина просто враждебна. В их комнате часто вёлся разговор на повышенных тонах, но стоило мне войти, как споры пресекались. Эрик приходил от них всегда расстроенный, но отмалчивался.

Обедали мы все вместе. Сидя во главе стола, Барбара Ионовна делила мясо на порции и раскладывала всем в тарелки с супом. Однажды мне в тарелку она ничего не положила. Я бы не придала этому особого значения, если бы Эрик не вспыхнул, не посмотрел выразительно на мать и демонстративно не переложил мясо из своей тарелки в мою. На глазах у всей семьи происходило что-то постыдное. Не зная, как следует себя вести, я терялась. По моему разумению, отношения с людьми должны были быть отражением того, что сам несёшь к ним в сердце. Впрочем, меня смущало многое. Казалось, например, что мать разговаривает с сыном на языке незнакомых понятий:

– Эрка, хочешь, я тебе продам для Тамары своё осеннее пальто?

– Сколько ты за него возьмёшь?

– Ну, я его, конечно, поносила как следует, но драп ещё хороший.

И она назначала цену. На язык моей семьи такое было непереводимо.

– Слишком ты любишь, слишком балуешь моего сына, Тамара, – покачивала она головой.

Что значит «слишком» и почему об этом сокрушается мать, я тоже не понимала. Денежная ситуация в доме Эрика была запутанная и сложная. Как я узнала позже, Валерия, занимавшего в милиции должность младшего следователя, оставили в Ленинграде потому, что он отрёкся от арестованного отца. Это уберегло его от ссылки, но с работы он некоторое время спустя всё равно был уволен. Валерий смертельно обиделся, не стал никуда устраиваться и приехал во Фрунзе, как выяснилось, не в гости, а насовсем. Существовали они здесь без определённой программы действий. Внутри семьи это без конца обсуждалось. Меня в это не посвящали. Ввиду огромного наплыва ссыльных устроиться на работу во Фрунзе практически не было возможности. Получалось, что семья из шести человек существовала на заработки одного Эрика.

По сути, я была «лишним ртом» в чужом клане, нищей невесткой, не только не принёсшей в дом никакого приданого, но и озабоченной достатком собственной семьи. Для того чтобы посылать маме подмогу, я выискивала аккордные заказы, вроде изготовления таблиц и вывесок для больниц и амбулаторий. К моим заработкам Эрик добавлял какую-то сумму из своей второй зарплаты, чтобы я ежемесячно могла посылать маме мало-мальские деньги.

Ещё в Ленинграде, в 1937 году, ссылка Эрика и Барбары Ионовны была осмыслена и прочувствована как сверхнесчастье. Всё неправедное, что исходило от Барбары Ионовны теперь, перевешивалось фактом этого несчастья и потому было неподсудно. Но вот я надписала Барбаре Ионовне нашу с Эриком фотографию: «Дорогой маме от любящих её детей». Тут и были поставлены все точки над «i». Прочитав надпись, она как хлыстом стеганула меня по самому незащищённому:

– Я мать для своего сына. А таких дочерей у меня может быть десяток!

Слова и тон потрясли меня. Я не нашлась что ответить. Хозяйка дома, в котором мы снимали жильё, видя, что я часто плачу, сказала:

– На-ка тебе сковородку, чайник, дам пару кастрюль, примус у тебя есть, вот и жарь-парь себе в удовольствие. И подальше от них, – кивнула в сторону общей комнаты.

В нерешительности я спросила Эрика, не лучше ли нам столоваться отдельно. Он обрадовался и объявил матери, что будет давать им деньги, но питаться мы будем самостоятельно. Готовить я, кстати, не умела. Стала на рынке прислушиваться к диалогам между хозяйками, подходила к наиболее симпатичной и храбро просила:

– Скажите, пожалуйста, а что можно сделать из такого куска мяса? Можно я провожу вас немного, и вы мне расскажете?.. А после того как обваляю в муке?.. А сколько лука?.. И научите меня, пожалуйста, делать вареники… А потом? А сахар нужен?

О-о, мир был населён добрыми людьми. Вооружённая десятком рецептов, я бежала «жарить-парить», гордо выставляла на стол свои достижения и радовалась похвалам Эрика:

– Ну и ну, я такого вкусного не ел никогда!

Мой дом! Мой Эрик! Его любовь, его немудрёные сказки – вроде той, что каждую ночь, едва я засыпаю, прилетает сова, садится на ветку карагача и смотрит к нам в окно, оберегая нас, – глушили горечь семейного разлада.

Наступила весна. Не робкая, как в Ленинграде, а властная, бурная. Солнце отпаивало теплом землю, деревья. Набухли и тут же полопались почки. С гор, наполняя арыки, мчался гремучий, мутный поток воды. Стоя на бунтарском ветру, я развешивала постиранное бельё, перебрасываясь шутками с хозяйкой. Потом ушла в дом что-то подсинить. А когда вышла с тазом, услышала, как из-за дувала соседка говорит нашей хозяйке:

– Эта вон какая! Эта куда лучше, чем та цаца!

– Та больно гордая, заносчивая… Да и некрасивая…

«Эта»? «Та»? О ком это они? Обо мне – и ещё о ком-то? Не может быть! Но от услышанного перехватило дыхание. Сомнений не было: их пересуды касались меня и ещё кого-то, кто имел отношение к Эрику. У него есть кто-то ещё? Подобной мысли я не допускала. Не представляя себе, как можно об этом спросить, я замкнулась. Но открытия лепились одно к другому. Валерий громко отчитывал в саду Эрика:

– Ты куда как хорош! Твоя Ляля приехала, хвостом вильнула – и фьють! Сообрази это и береги Тамару, дурья голова!

– Эрик, – спросила я тогда, едва не теряя сознание, – кто такая