– Ваша правда. Надо двигаться. Как станешь, увязнешь или рухнешь. Года порой достаточно. Я тоже засиделся… Всё ж таки боюсь, что Соломин обузой будет. Мало знает, немногое умеет.

– Походные навыки – дело нехитрое, наверстает этнографию, историю. Зима на носу, скоро дома сидеть без дела скучно станет, вот и возьмется за самообразование.

Отец Евмений вздохнул и перекрестился.

– Эх, как все-таки охота найти окно в прошлое, одолеть века! – продолжал Турчин. – Я в детстве любил мечтать о машине времени. Нет соперника благороднее и сильнее, чем время. Выйти на берег Ледовитого океана и вглядеться в горизонт, чтобы за ним узреть мираж Иерусалима? Взглянуть Христу в глаза? А?

– Для этого духовное зрение требуется, – отвечал священник.

– Святой отец, опять вы за свое? Вы же все-таки грамоте обучены. Зачем отрицать достижения науки, разрушающие миф прививкой достоверности? Религии, если она хоть как-то видит свое место в цивилизации, необходимо внять научным достижениям. Доколе она будет вставлять палки в колеса будущего?

– Я тоже считаю, что наука должна стать инструментом и источником духовного опыта, – вздохнул, потупившись, отец Евмений.

– Представьте на минуту то, что пережил Чаусов в Юго-Восточных Каракумах. Песчаная буря, пришедшая туда из Афганистана, в несколько часов перенесла на сотни километров миллионы тонн песка. В одном из мест исчез бархан, и под ним открылся караван в сотню верблюдов – с поклажей, погонщиками, охраной. Все они некогда погибли во время такой же бури. Под сухим раскаленным песком их плоть высохла и стала нетленной. Караванщики лежали в единой связке. Чаусов сделал беглый набросок, взял несколько вещей из оснастки. А через месяц, когда он вернулся, на этом месте высился новый бархан… Григорий Николаевич пишет, что именно тогда ему открылось окно в прошлое!

Доехали до развилки. Соломин, не включив сигнала поворота, газанул перед автобусом, и Калинину пришлось выполнять напряженный обгон, чтобы не упустить из виду головную машину. Скоро съехали на грунтовую дорогу, потянувшуюся мокрой дугой по полю. Переехали по мостку, сбитому из шпал, широкую канаву, и вот показался обрыв, за которым открывалась излучина реки. Дорога местами шла над самым краем и свежей колеей огибала участки оползней. По склону обрыва росли сосенки и видны были еще не засыпавшиеся щели недавних обвалов. Проехали заставную арку из березовых столбов с досками, прибитыми поверх, и надписью «Усадьба Высокое».

– Тоже мне миллионер, этот, как его… Шиленский? Не мог дорогу проложить… У нас везде так: в своей хате рай, за порогом яма. И чего я за вами увязался! Катя, вернемся домой.

Катя не отвечала, поглощенная музыкой, дребезжавшей в наушниках.

– Да ты оглянись, как душа ликует и летит кругом, – сказал ему Дубровин, когда впереди показались ворота усадьбы. Она стояла на белокаменном утесе, вниз и вправо открывался на другом берегу луг, а за ним дубрава – Соломин писал ее этой весной еще голой, хотя поля озимых и березовые рощи уже вспыхнули изумрудом. Внизу блестела река, почти черная от низко бежавших облаков.

– Уж глухо сердце стало, – ответил Соломин. – Отшельничество, слияние с природой отныне не снадобье. Если раньше сетовали, что только перед смертью красота природы переживается остро, то теперь технические достижения цивилизации способны дать уму и душе куда больше, чем аскеза пейзажа. Прогресс предлагает воображению немыслимые ранее инструменты…

Навстречу машинам из-за ворот усадьбы вылетели два поджарых ротвейлера и залаяли на разрыв желудка. Никто не решался выйти и нажать кнопку звонка. Усадьба была обнесена каменным забором, сложенным из дикого известняка, добытого из подножия утеса; внизу виднелась банька на понтоне, причал с катерами, а у того берега кланялся во все стороны на волне красный бакен. Соломин наконец отстегнул ремень и, увидав, что Калинин уже нажал на кнопку и треплет за загривок пса, поскорей выбрался наружу. Он сорвал с обочины и растер в пальцах верхушки мокрых трав, поднес ладонь к лицу, вдохнул полынный дух. К северу за рекой, километрах в трех, белела крупинка белокаменной Вознесенской церкви. От ее порога открывался вид, который Соломин считал шедевром и не понимал, почему Левитан прошел мимо него. Нагорный погост у этой церковки был наилучшим местом для вечного пристанища – гора воздуха и света, полная дали, проплешин песчаного карьера, перелесков, подсеченная клинком реки… В прошлом году Соломин наконец перестал бояться смерти и даже иногда завидовал мертвым; когда читал о том или ином художнике, то непременно вычислял возраст, в котором тот умер, и если на момент смерти он был младше его, то Соломин вздыхал про себя: «Как повезло! Будь я на его месте, я бы теперь уже столько-то времени лежал на Вознесенской горке…»

Наконец ворота открылись, и автомобили спустились по гаревой дорожке меж древних лип, среди которых попадались деревья в два обхвата, обломанные грозой. Дорожка привела к петлевой горке подъезда, на которой их встретил немолодой широкоплечий мужик с породистым суровым лицом и боксерским свернутым носом; он представился:

– Виктор Кириллыч меня звать. Машину ставьте прямо по ходу вниз, за конюшней.

Обратно возвращались, наслаждаясь высоким простором усадьбы, с трех сторон которой проглядывала в аллеях глубина речного берега. Недавно отреставрированный главный дом, примечательный памятник классицизма, был окружен одичавшим парком. Каскад из трех террас вел к реке. Вдоль дорожек были расставлены античные слепки, уже убранные на зиму в деревянные ящики с одной стеклянной стенкой. На краю последней террасы над обрывом стояла подпорная стена с балюстрадой. Здесь располагался павильон, от которого к реке спускалась лестница; пролеты ее крепились на стальных балках, вбитых в отвесный каменный склон.

Соломин едва угнался за Катей – она оживилась, оглядывая усадьбу. Отец Евмений с Дубровиным отклонились в сторону видневшейся слева часовенки. Турчин с Калининым отстали у конюшни и гаража. Катя сделала несколько шагов по ступеням вниз, постояла, посмотрела на реку, на видневшиеся кровли Весьегожска и устремилась к главному дому. Соломин ахнул, кинулся за ней.

Главный дом продолжался двумя портиками, балюстрады на которых вели в верхние этажи флигеля. Соломину захотелось немедленно пробраться наверх и посмотреть, какой открывается оттуда вид. Меж портиками с увитыми гирляндами колоннами располагалась клумба с астрами, а у каждой колонны портика в кадках стояли апельсиновые деревца, украшенные световой мерцающей паутинкой.

Львы с человеческими лицами лежали у схода в парк; здесь, под тепловыми газовыми зонтиками, стояли гурьбой гости. Держа бокалы с шампанским, они жались к жаровням с бараньими тушами и тушками гусей. Холодный воздух разбивался вокруг горелок и жаровен и струился вверх облачками жидкого стекла. Центр фасада выдавался полуротондой овального зала, в котором сервировались столы и сновали официанты, зорко присматривавшие за гостями. Камердинер, которого они повстречали на подъезде, хриплым густым басом обратился к Соломину, не узнав его:

– Виктор Кириллыч меня зовут; сюда нельзя, господин хороший, к столу позовут через часик, а пока на улице закусите.