Она провела ладонью перед его лицом. Он понял, что сейчас потеряет сознание.

– Холопы повинуются, – тихо продолжала панночка, – когда говоришь с ними на языке приказа. И вы забудете все, что я вам сказала. И вернетесь в свою жалкую школу, и навсегда…

Сквозь муть, опутывавшую разум и тело, учитель физики увидел вдруг классный журнал на столе в учительской. «Сентябрь, второе. Тема урока – семейство крестоцветные… растение сурепка…»

Округлый, мягкий, очень разборчивый почерк. Точно такой же, как на погибших письмах из замурованного флигеля: «Боже… будет… когда…»

И тогда он рванулся. Сбросил с плеч руки панночки. Секунда – и руки оказались у него на горле. Потемнело в глазах…

Зазвенело стекло, полоснуло болью по локтю, привело в сознание. Владислав Викторович оторвал чужие пальцы от горла, кинулся вперед, схватился за «псевдобульбу» – утолщенный стебель орхидеи…

– Не смей! Не смей! Быдло!

Визг, не имеющий ничего общего с человеческим. Холодные пальцы вцепились теперь уже в лицо, в глаза, в щеки…

Он закричал – не то от боли, не то от отвращения – и упал, продолжая сжимать в кулаке влажную мякоть растения.

– Та шо ж це! Та шо ж це! – причитала мать Ганны, ворвавшись в оранжерею и кинувшись первым делом к дочери. – Ганнуся! Ганнуся!

Владислав Викторович огляделся, как слепой. Весь пол усеяли осколки стеклянного колпака. По руке бежал, скапывал на пол теплый ручеек. То ли порез оказался глубоким… то ли псевдобульба, носившая на себе фиолетовые цветы, была напитана кровью.

Панночка в синем шелковом платье пошевелилась среди осколков. Подняла голову. Владислав Викторович отшатнулся, готовый обороняться, готовый спасаться бегством, если получится…

– Владислав Викторович, – прошептала девушка. – Там було… так… темно…

Остатки орхидеи лежали на полу. Печка по-прежнему отбрасывала красные отсветы на лица, на рамы, на зимующие растения, укутанные наволочками.

– Ганна… Петровна? – спросил учитель, будто не веря своим глазам.

Девушка смотрела на него не отрываясь.

Сквозь треснувшую форточку в оранжерею врывался морозный воздух, тянул сквозняком через открытую дверь, вымывал навсегда сладкий, томный, удушливый запах орхидеи.

Пентакль на погонах, пятерка в кармане,

Пятак неразменный кассиршу обманет,

А «Pentium» дремлет в двоичном тумане

И видит себя алтарем,

Где боги не рады дарованной манне,

Где люди запутались в пестром романе,

Где время течет не часами – томами…

Мы – скажем?

Не скажем?

Соврем?!

Присядь под часами, свернув с полпути,

Взгляни – на часах уже пять без пяти.

1

Внук ваш приехал, – сообщила соседка. – В жипсах.

Я тогда как раз c партсобрания возвращался. Не один, понятно, в коллективе. Уж очень хотелось нам о закрытом письме ЦК всерьез потолковать. Еврокоммунизм – это вам не шутки, над ним прямо-таки Троцкий ворожит!

Но – не пришлось. Не каждый месяц ко мне внук жалует. А если точно, не жалует Мыкола деда своего, меня то есть, в принципе. Разные у нас мировоззренческие установки! Настолько, что даже мой Ярчак готов ему «жипсы» порвать. А ведь добрейший пес, никого из земляков за всю свою собачью жизнь не тронул. Я и калитку-то перестал закрывать. Дивно выходит: вроде и кровь у нас с Мыколой одна, и крестили одинаково. А все врозь.

Возле калитки я его, Мыколу, и встретил. Как поглядел, так сразу понял: плохо. Стоит, бедолашный, голову опустил, кедом в пыли ковыряет. Меня увидел, вздохнул грустно:

– Салют, дед!

– Гутен таг, внучек, – вздыхаю в ответ, тоже по-иностранному. – И чего на этот раз?

Не спрашивал бы, так знаю – без крайней нужды не приедет. Эх, плохо, что родителей рядом нет! Сидят в своем Норильске на стратегическом комбинате, деньги по почте переводят – и раз в три года в гости заглядывают. Вот и воспитался мой Мыкола, как вьюн у тына. Хотел я его в село забрать, уму-разуму подучить, так где там! Теперь же, когда внучек мой в институт поступил, так и вовсе забросил деда.

Но ведь приехал! Да не в каникулы – октябрь на дворе.

Завел я хлопца в хату, хотел ему борща насыпать, а он отмахнулся, на лавку упал.

– Выручай, диду! Совсем беда. Спрячь меня, что ли…

Пока рассказывал, пока борщ наворачивал, я все понять не мог. Не укладывалось.

– В милицию ходил?

Мыкола только головой помотал.

– Что скажу? Что в запрещенной секте состою? Все отопрутся, я виноват останусь, а Ленку зарежут – после того, как поиздеваются всласть. И меня же засудят. Умеют они это!

Слушал я его и закипал понемногу. Не хуже чайника на примусе.

– Сатанисты, значит? – не выдержал наконец. – Дожили! Дед партийный, отец партийный, ты – в союзе молодежи… Советская власть восьмой десяток лет разменяла, а они нечисти рогатой поклоняться начали! Ну не позор ли? И где ты эту нечисть видел, внучек, а? Вокруг оглянись, посмотри, протри глаза. Может, твой дед-орденоносец – ведьмак?

Покосился Мыкола на меня с тоской. А я не отстаю, позорю:

– Еще скажи, что агроном наш, товарищ Извиров, – черт из самого пекла, к нам командированный. Потому и шляпу не снимает, рога прячет.

Попытался мой внучек вставить что-то про разницу между религией и суеверием, но меня не собьешь.

– Соседка наша, тетка Горпина, пенсионер республиканского значения, само собой, ведьма. Так, что ли? А тракторист Петро – вообще потопельник, в речке живет. Дикость в голове развел, а еще студент! Вам что, в институте научный атеизм не читают?

– Еще нет, диду, – насупился Мыкола. – На четвертом курсе будут… Только при чем здесь твой атеизм? Так получилось. Мы с Ленкой и не думали ни о чем плохом. Кружок у нас в институте организовался, историю религии изучали. Собирались с хлопцами, картинки смотрели, слайды. Интересно было: тайные культы, мистерии всякие. А потом этот главный, он себя Велиаром называет, предложил поставить опыт…

Дал бы я ему по шее, негоднику, так нельзя. Родная кровь все же.

– Ленку хотят через обряд провести. И меня хотели. Обряд – это когда кровью Сатану вызывают…