Ливия — преданная жена у смертного одра своего мужа или же ловкий, хладнокровный политический делец: какому портрету можно верить? Дилемма слишком обычна для изучения этой женщины, и вопрос не в том, как можно ответить на него с должной степенью уверенности. Ливия не была последней императрицей, которую обвиняли в смерти мужа. Поражающая схожесть между зафиксированными действиями Ливии после смерти Августа и рассказами, записанными теми же историками о поведении по крайней мере двух следующих императриц, заставляет нас скептически относиться к таким обвинениям.[256]

Но на кону стоит больший вопрос о пересмотре этих историй о первых римских императрицах. Мы знаем о глубоком беспокойстве в среде римской элиты по поводу появления женщины в общественной жизни при Августе. Там, где власть раньше твердо принадлежала Сенату и распределялась среди его членов-патрициев, теперь, впервые в его истории, Рим получил единую семью, династический клан, из которого должны были выходить правители империи и который ценил женщин — гарантов такого наследования, более того — выставлял это напоказ. А появление на Палатине императорской резиденции, эквивалентной Белому дому или Даунинг-стрит, 10, означало, что теперь женщины руководят домом, который также служит штабом правительства, подойдя ближе, чем когда-либо, к эпицентру политической власти, — и в прямом, и в переносном смысле.

На этой привилегированной позиции они пользовались таким доступом к императору, о котором остальные могли только мечтать. Как сказала однажды Нэнси Рейган о своих взаимоотношениях с мужем: «Восемь лет я сплю с президентом — и если это не дает особого доступа к нему, то уж и не знаю, что даст».[257] Какова бы ни была правда о причастности Ливии к смерти Августа, вопрос о том, сколь часто и какого рода влияние оказывала на власть она и другие римские первые леди, — это ключевой вопрос имперской политики в следующие десятилетия.

Зимним днем 19 года н. э. плотная толпа зрителей стояла плечо к плечу в порту Брундизий (Бриндизи) на юго-восточной оконечности Италии, ожидая возвращения из-за моря одной из любимых дочерей Рима. Брундизий был воротами в Италию для путешественников из Греции и Малой Азии. Шумный порт обычно был забит торговыми кораблями, разгружающими свои товары; именно здесь в 40 году до н. э. Октавиан и Антоний проводили свою мирную встречу и закрепили ее женитьбой последнего на Октавии. Но теперь, почти через шестьдесят лет после тех плохо начавшихся переговоров, сцена Брундизия была предоставлена для поминок, а не для свадебного торжества.

Все глаза были устремлены в свирепое, серое ветреное море; некоторые из присутствующих даже вступали в холодные воды на отмели, чтобы лучше разглядеть корабль, уже приобретающий очертания на горизонте со стороны Корциры (Корфу). Другие расселись на крышах и стенах, напоминая ворон на фоне неба. По словам Тацита, настроение было подавленное, люди рассуждали, «встречать ли ее молча или какими-нибудь словами. Пока они сомневались в правильной линии поведения, флотилия постепенно подходила все ближе. Не было обычной энергичной гребли, все явно говорило о горе». Когда корабль наконец вошел в порт и женщина ступила с трапа на твердую землю, едва осмеливаясь встретиться глазами с встречающими, толпа увидела, что ее сопровождают двое ее детей и что она несет в руках «урну с прахом. Ее спутники выглядели измученными долгим горем, поэтому печаль новых плакальщиков, которые теперь встречали ее, стала скорее демонстративной. И чувства всех были неразделимы, плач мужчин и женщин, родственников и незнакомцев, смешались в едином всеобщем стоне».[259]

Пассажиром корабля была не Юлия. Увы, дочь Августа давно уже умерла в ссылке от скудного питания — всего через несколько месяцев после смерти ее отца пять лет назад. Ее смерть стала прямым результатом действий ее бывшего мужа Тиберия, который, мстя, лишил ее финансовой поддержки. Ее пожилая мать, Скрибония, сразу же вернулась в Рим, и неизвестно, была она еще жива или нет в данный момент.[260] Прибывшей в горе женщиной была Агриппина Старшая — младшая дочь Юлии от брака с Агриппой, а урна, которую она несла, содержала прах не ее несчастной матери, а ее необыкновенно популярного 34-летнего мужа Германика, старшего отпрыска от брака дочери Октавии Антонии и сына Ливии Друза, когда-то величайшей надежды династии Юлиев-Клавдиев.[261] Германик умер несколькими неделями раньше в Сирии. Обстоятельства смерти были темны: по слухам, его тело было так разрушено действием яда, что кожу покрывали темные пятна, а рот забила пена.

Путь из Брундизия в Рим длиной в 370 миль по самому старому римскому тракту, Аппиевой дороге, обычно занимал у путешественников от недели до двух. Пока Агриппина с похоронным кортежем мужа медленно двигалась к столице, где пепел Германика должен был упокоиться в фамильном мавзолее, плакальщики в черных и пурпурных траурных одеждах сопровождали их печальное продвижение, и воздух, обычно наполненный запахом болот и москитами, что обычно досаждали путникам на всем пути, теперь был густым от запаха духов и горящих жертвоприношений, приносимых каждым поселением на этом пути.

В прибрежном городе Таррацина, совсем рядом с Римом, процессию встретил младший брат Германика Клавдий и несколько детей покойного. Достигнув столицы, они нашли город в трауре, погрузившимся в горе настолько, что люди даже не устроили общественного праздника, который должен был весельем и пирами отметить ежегодные декабрьские сатурналии.[262]