А те, кто в чистоте работал, пили по-другому, почище, значит. И вот девушка эта, про которую я рассказываю, тоже в них не крайняя была. Возвращается, значит, она как-то домой, машины у неё тогда не было, выходит из метро и ждёт троллейбуса. Троллейбуса всё нет, время идёт, и тут она решает, что живём однова, работает она в офисе и поймает машину.

Ну, вышла на полосу, руку протянула, и останавливается перед ней успешное авто. Он всё ж немного пьяна была, оттого не сразу поняла, что и водитель был хорош. Он был пьян куда больше и не падал оттого, что держался за руль. Со знакомой моей хмель мгновенно слетел — ветер свистит, машина летит, а водила ей про жизнь рассказывает.

Про то, как на брата Лёху наехали менты, и надо б откупиться, да не поймёшь как.

Или вот сестра залетела, да непонятно, делать аборт или нет. Залетела она от начальника, и, может, что срастётся. Ну и сам-то он думает, как с правами быть — права-то он потерял, и хрен поймёшь — ездить так, или что другое придумать.

Девушка сидит не жива, не мертва, и, как её довезли, дрожа вылезает прочь. Машина газует, и, стукнув урну, исчезает.

Однако ж прошёл месяц, и настала пора нового корпоратива. В этот раз она едет домой совершенно пьяная, какой там троллейбус — надо ловить, как тогда ещё по инерции говорили — частника.

Поймала. Едет.

Но вдруг понимает, что в тот же час, в том же месте поймала ровно того же мужика.

Только он теперь трезвый и её, очевидно, не помнит.

Да она-то всех разговоры запомнила, и заходит с козырей:

— А Лёха-то как? Откупился от ментов?

Тот с ужасом на неё смотрит.

— А сеструха-то как? Я бы ребёнка оставила! Вот режь меня, ешь, а оставила бы.

А водила-то уж покрылся крупным потом.

Ну, и, наконец, она про права спросила. Строго так — с правами, дескать, едем? А? А?!

Её довозят до подъезда, не взяв никаких денег, разумеется, и, сбив урну, уезжают.

Вот я тебе и скажу — хорошую я девушку знал, хорошая девушка, даже пьяная интересная. Вот явись она из того давнего прошлого, помани, всё бы бросил.

И помню её очень хорошо.

Да, наверное, на улице уж теперь не узнал бы».

Он говорит: «Сейчас яблоки пошли. Яблоки — это жизнь моя, двенадцать яблонь у меня. Сок, варенье — всё это у меня с детства. Дед варил, отец гнал. В это дело даже ватные яблоки годятся. А жевать — так хрустящие, конечно. У кого зубы есть, хе-хе.

Ватных, летних яблок, конечно, больше. За ними численное преимущество.

Если ватное яблоко кусает хрустящее за бочок, то обращает его в ватные, хе-хе.

Я и спал-то в колясочке под сенью яблонь. С одной стороны была летняя мельба, там — штрифель, а с другой — осенняя антоновка и Богатырь. Богатырь — это было такое большое яблоко, что заворачивали в газетку и потом ставили на новогодний стол, как выпечку.

Как торт ставили, да.

Ну, конечно, меня яблоком как-то и приложило — отец говорит, с этого всё и пошло. Приложило, да. Ну, как этого англичанина-учёного. Правда, его не в коляске, конечно. Но яблоко мелкое было, китайка.

Но вмятинка вот осталась, хоть мне и говорят, что это не от яблока. А я думаю, что от яблока.

А в Сибири, говорят, только мелкие яблоки вызревают, „ранетки“ называются. Глянешь — так вишенка вишенкой.

Но ранеток кто ж не знает. У меня внучка телевизор смотрела, там „ранетки“ были.

Я не очень помню. Там, по-моему, сюжет о школьницах, что музыку играют. Раньше это ВИА называлось. Что? Ничего хорошего? Ну смотря кому. Всем может быть хорошее. Продюсеры озолотились, девушки заработали на квартиры, малолетние зрители оторвались от вредных привычек, хе-хе.

А вообще-то, это сорт такой. Ранет или ренет, чёрт его поймёшь теперь, как называется. Раньше так на черенках и писали „ранет Семиренко“, а теперь вроде ренет надо писать. Но это уже не для меня.

Может, я знаменитый ботаник? Мне былочи под утро снятся цветы. Правда, сухие. Темнота и теснота, что меня окружают — но это не загробное, а будто я в коляске под яблоней.

И сейчас на меня яблоко свалится.

А внучка у меня не на ранетку похожа, а на мельбу. Рыхловатая такая, знойная. В какой-то конторе, продающей мерседесы, работает. У них там какой-то странный режим, будто у врачей — три через один или что-то вроде. Или не мерседесы… Мерседесы в Китае не делают? Точно? Чёрт! У меня потеря памяти, да и раньше с памятью было неважно — может, с того самого яблока.

Я фотографии видел с начальством её — будто китайка рассыпана — жёлтенькие такие, а впереди стоят русские бабы. Круглые. Статные такие — мельба да антоновка».

Он долго ворочается, устраивается, кряхтит, и, наконец, говорит: «…А вот я знал одного примечательного человека. Был он сыном известного антиквара. Тот был богат, даже знаменит в своём роде. И сын у него, понятно, не в бедности жил, веселье било вкруг его, как сказал поэт.

Но на веселье нужны были деньги, а денег не хватало. С этой золотой молодёжью всегда так — сколько им денег родители не дают, всё как в прорву падает. И вот этот юноша стал вытаскивать книги с полок и потихоньку продавать букинистам. Причём делал он хитро, оставлял от старинных фолиантов только корку, а листы продавал. Отец его был стар и болен, так что вовсе не замечал воровства. Открыли его сами букинисты — они крепились-крепились, но, как не хотели расставаться с золотой жилой, всё же проговорились.

Натурально, в благородном семействе скандал, крики и проклятья.

Антиквар, впрочем, не дожил до конца этой истории.

Прошло время, и вот этот молодой человек уехал в Европы и прижился в тех местах, где говорят на языке Гёте и Шиллера. Купил дом, женился и, что самое интересное, стал собирать книги. Он собирал их со страстью, неистово, будто во искупление того давнего греха. К нему приезжали консультироваться, стал он знаменит поболее своего отца.

У него самого родился сын.

И тут случилась неожиданная беда — началось наводнение. Наводнение это было страшное, несколько стран покрыли водой, как твоим саваном. У чехов в ту пору слониха в зоопарке утонула, вернее, её застрелили, чтобы уж не тонула долго. Впрочем, у этих европейцев в зоопарках странные порядки — то они жирафа по инструкции замучают, то ещё что придумают новенькое.

Так или иначе, этот букинист приехал со службы, а навстречу ему — волна.

Дом его, красивый и увитый плющом, стоял у самой реки. Раньше ему нравилось сидеть у окна и глядеть на реку, высматривая след какой-нибудь Лорелии, но теперь было не до сантиментов. Проехать уже было нельзя, и он вбежал в дом, когда вода уже бурлила у ступеней.

Он вбежал в дом и посадил сына на шею. Жена сдерживала слёзы — всё же она была потомком тевтонских рыцарей.