экспедиция не удалась. До Константинополя далеко, и мы никогда не попадем туда. Французские газеты врут в каждой строке. Флот должен был нам помочь, но он заперт подводными лодками и стоит в бухте.

Вероятно, газеты врут и в сообщениях о наступлении, которое будто бы начинается во Франции.

— Нас побили, надо подписывать мир, —- говорит один из синдикалистов.

— Если бы это зависело от тебя, ты бы не подписал, — хмуро говорю я.

— Еще как! —отвечает синдикалист.

Я смотрю ему в глаза, — он лжет. Мы все лжем. Я беспрестанно лгу. Лгу, когда скрываю свой патриотизм, он бьет из меня, хоть это противоречит всему моему поведению. В глубине души я хотел бы, чтобы спасал отечество кто-нибудь другой вместо меня. Я пришел сюда не как патриот? а. как утонченный буржуа, жаждущий ощущений. Я пришел к народу путями вывернутого наизнанку, неузнаваемого, молчаливого и чопорного романтизма.

Так же точно лгу я и тогда, когда бываю мил и любезен с ними. Мое тайное стремление к бедности и унижению не имеет ничего общего с их настроениями.

Я пристально смотрю на залив, окаймленный легкими горами. Природа дороже мне, чем живые люди.

В иной буржуазной среде, среди богатых и аристократов, я тоже кажусь необычным. Как много перегородок разделяет общество. Я—средний, либерально настроенный буржуа. Я принадлежу к тонкой прослойке между другими классами.

Я поднимаюсь и ухожу к рядовым. Их я люблю больше, чем унтеров.

Однако приближается время смены караула.

Камье все еще нет.

Пьетро ушел на поиски и вернулся без успеха:

— Не нашел.

Я уверен, что он врет.

— Ты что, смеешься надо мной? Ступай, побрейся!

Как я ни стараюсь, чтобы солдаты были в приличном виде, ничего не получается.

Пьетро бросает на меня полный ненависти взгляд. Он понимает, что его хитрости не помогут ему прикрыть Камье, которому теперь-то уж непременно достанется.

У меня настроение портится.

Проходит фельдфебель.

— Сбор караула. К капитану!

Взвод с грехом пополам выстраивается на ухабистой тропинке впереди палаток, путаясь ногами в колышках и скрепах. Я выступаю впереди взвода. Вид у меня мрачный. Солдаты не сводят с меня глаз.

Я смотрю то на солдат, то на пейзаж. Пейзаж красив, а солдаты грязны. Я рассеян и не умею сосредоточиться. Вероятно, я никогда не создам шедевра. Если мой взвод, например, и шедевр, то только в отрицательном смысле.

Лейтенант приходит раньше капитана и приказывает сделать перекличку.

— Камье!

Молчание.

Солдаты смотрят на меня с облегчением: «Ну, теперь брось его. Это будет по заслугам! Он — паршивец».

Я поворачиваюсь к лейтенанту.

— У Камье дизентерия. Он отлучился в уборную.

Дрожь пробежала по взводу.

— Здорово двинул сержант. Не боится. А ведь Камье, тот, пожалуй, в эту минуту сидит где-нибудь под арестом за публичное буйство. То-то будет история, когда его приведут под конвоем!

Солдаты привыкли ждать от меня неожиданностей и всегда прощают мне мои причуды.

Но все же они меня не оправдывают. Они не любят Камье, да и вообще так много возиться с рядовыми — это годится для капрала, а не для унтер-офицера. Они как будто даже ревнуют меня. Я слишком много делаю для этого Камье.

Капитан так и не является, а лейтенант уходит.

Ле-Сенешаль — крестьянин и любит уголовных еще меньше, чем все остальные. Он говорит мне:

— Вся эта история плохо кончится. Камье — паршивец. Он создан для тюрьмы. Ты его все равно не переделаешь. Они неблагодарны, эта порода. Чем будешь ты добрей, тем больше он будет платить тебе ненавистью,

Но оба уголовных одобряют мой метод. Они чувствуют, что их обязанность—помочь мне, иначе все дело сорвется. Переглянувшись со мной, они направляются к Пьетро и о чем-то с ним совещаются.

Очевидно, эти молодцы вплотную подступили к Пьетро. Он даже побледнел. Я смотрю на залив. Сейчас три часа. Броненосцы стоят неподвижно, как пловучие заводы. Горы в отдалении похожи на старых богинь, погибающих в ссылке. Мовье подходит ко мне и говорит:

— Будь спокоен. Когда сменим караул, мы с Дельпланком сами пойдем за ним и быстро доставим. Не бойся. Он — уголовный, и мы тоже, но мы понимаем. Это нечестно — так поступать с тобой.

Взвод благополучно тронулся. Жарко. Трудно передвигаться с полной выкладкой, в шинели и в тяжелой каске, которая не защищает затылок. Мы приходим в главную квартиру. Она расположена на небольшой возвышенности. Лейтенант шагает впереди.

— Шагом марш, — командует он.

Мы сменяем шотландцев. Я взволнованно смотрю на их безупречный вид.

Сейчас нас построят лицом к лицу против них.

Ого! Вот она, власть, власть французская лицом к лицу с британской властью.

Неутешительное сопоставление.

С одной стороны, тридцать воинов, с другой — тридцать обозных.

С одной стороны, цивилизация дикарей, сохранившая кое-что от прошлого, но приспособившаяся к современной жизни. А с другой стороны — тридцать... ну, как бы сказать?.. поскребышей. Это уж не цивилизация дикарей, а крестьянские навыки в мелкобуржуазном рассоле.

Что это за солдаты? Кто они, эти люда, стоящие на солнцепеке? Они все в тяжелых голубых шинелях, пригодных только в Европе, в тяжелых, массивных, загаженных шлемах. Что за громадные ранцы в стиле XIX столетия?! Как они неряшливы! Один потерял галстук, у другого развязалась обмотка. Мюрэ слишком громаден, Пьетро слишком мал.

А напротив нас стоят тридцать шотландцев в коротких древних юбочках, с голыми коленями. На них удобные каски, их холщовые куртки и все их снаряжение чрезвычайно удобно. Их движения свободны, то есть аристократичны, и это делает их изящными и похожими на офицеров. У них гордый вид. Это — люди! А мы — только сброд! Конечно, у нас есть внутренняя сила, есть самосознание. Каждый из нас умеет принимать жизнь по-своему. Мы расчетливы и экономны. Но мы оказываем миру лишь слабое сопротивление.

Так-то так! Но выглядим мы отвратительно, так отвратительно, что я, сержант, испытываю тошноту. Тяжелые сомнения охватывают меня.

Смена караула продолжается. Шотландцы танцуют. Они выделывают всевозможные штуки и ногами, и ружьями. Они и подтянуты, и гибки, и горды, и веселы одновременно. Мои тридцать типов, тридцать дворников смотрят на них, выпучив глава, как на дикарей.

— Служба им нравится! — думают с изумлением мои солдаты.

Наконец, они тоже становятся смирно и беспорядочно берут на караул. Пьетро по обыкновению делает это на четверть часа позже других.

Мне эти шотландцы ближе, чем мои нормандцы. Я раздваиваюсь и все больше чувствую себя созерцателем, а не действующим лицом. Внезапно бешенство охватывает меня. Это не мои солдаты.