А если машины не будет? Если Султан на ней сам укатит куда-нибудь, оставив сына присматривать за невольниками? Что тогда делать?

Нет, упускать шанс — пусть даже и такой — нельзя. Тогда они пристукнут Гаджимурада, снимут с себя цепи и через заднюю калитку побегут к реке. Надо только будет прихватить в доме какое-нибудь оружие и еду.

Станислав был уверен, что в густых камышах, на другом берегу Терека, возле самой станицы их поначалу искать никто не догадается — ведь рядом же совсем, под носом. Наверняка бросятся ловить в степь, в поле. А они там отсидятся, может быть, даже пару дней переждут. И только потом, глухими ночами, осторожно двинуться в сторону границы. Дорогу просто будет найти: Терек-то ведь к ней течёт, на восток. Иди по берегу, и дойдёшь.

Солдат знал: у него хватить решимости бросится на чеченца. Только бы товарищи не подвели в этот момент, не растерялись, не струсили. Лучше всего неожиданно ударить его камнем по голове и оглушить. Или броситься сзади, зажать рот и пистолет из-за пояса выхватить. Он заметил, что и Султан, и Гаджимурад стерегут их уже не так зорко, как раньше. Не верят, видно, что невольники рискнут бежать.

— Ишь, расслабились, гады, — зловеще усмехаясь, говорил Станислав остальным, сидя на дне зиндана. — Даже спиной к нам теперь спокойно поворачиваются.

Николай, наконец, решился бежать. Так и сказал солдату однажды:

— Стас, с вами я побегу. С вами, — и заглянув в глаза, прибавил просительно, жалобно. — Возьмёте меня с собой, ладно? Возьмёте ведь?

В последние дни он подуспокоился, стал говорить связно, истерики его прошли. Но толку от него всё равно было немного — уж слишком бестолков, не наблюдателен он оказался. Ни высмотреть ничего толком не мог, ни за хозяевами проследить. Глядел только на Станислава жалостливыми глазами да повторял без конца:

— Не бросайте меня здесь, пацаны. Не бросайте.

Солдат и не думал его бросать. Он знал, понимал, что если тот останется здесь, то скоро превратится в отупевшее, забитое, немое существо, как те невольники, которые встречались ему в зинданах горной Чечни. Он будет покорно выполнять любую работу, безропотно сносить любые издевательства и побои, лишь нелепо тараща на мучителей пустые оловянные глаза. Из него вытравят, выжгут здесь всё человеческое, вбив лишь скотский, животный страх.

Станислав не мог бросить здесь вот так другого русского. Год войны с чеченцами научил его многому. До армии он в своей деревне никогда не встречал чужаков, и они были ему безразличны. Но здесь, ощутив на себе всю силу вражеской ненависти, насмотревшись на обезображенные, обезглавленные, с выколотыми глазами и вырезанными половыми членами тела товарищей, которые солдаты иногда находили на захваченных позициях боевиков, в его сознании быстро пролегла незримая, но чёткая грань. Мир перестал быть цельным, необъятным и светлым. Отныне он делился для него на своих и чужих.

Свои — это все русские здесь. Что военные, что гражданские. Седые ли измождённые тётки из руин Грозного, украдкой носившие солдатам еду, или последние казаки из терских станиц — неважно. Это всё свои, наши.

Чужие — это остроносые чеченцы с чуждыми гортанными голосами и резкими повадками хищников. И тоже неважно, боевики это, или просто местные жители, тихие днём и стреляющие в спину ночью.

Этот жалкий нелепый электрик из Города Ветров был своим. И его надо было отсюда вытаскивать — надо, и всё. Если удастся захватить хозяйский «Джип», то они и деда Богдана ни за что не бросят, увезут с собой. Но даже если и не захватят, то всё равно не оставят здесь, к реке потащат. Пусть уж лучше в Тереке потонет, чем умрёт под чеченским ножом.

О побеге они теперь говорили каждый вечер, но приглушённо, шёпотом. Боялись, что из ямы их могут услышать. Если во дворе раздавались чьи-то шаги, то они сразу замолкали, насторожённо прислушиваясь. И продолжали молчать ещё некоторое время, после того как шаги смолкали, и снова воцарялась тишина.

Работали они почти всегда молча, с понурыми лицами, делая вид, что сломлены и ко всему безразличны. Так Станислав надеялся ещё более усыпить хозяйскую бдительность.

— Вы всё не съедайте, хотя бы часть оставляйте на потом. Макароны и хлеб можно в тряпки завернуть и здесь, на дне ямы припрятать. Когда побежим, хоть какая-то жрачка понадобится. Воду из Терека пить будем. А вот еда — другое дело. Я же не знаю, сколько мы будем пробираться к границе, — убеждал Станислав товарищей, когда те с жадностью набрасывались на спущенную в зиндан еду.

Иногда им давали консервы: пару банок с тушёнкой или жареную кильку в томате. Это съедали сразу, так как сохранить их было нельзя.

Станислав хорошо помнил карту. Он говорил, что в десятке километров от Внезапной, на другом берегу Терека стоит станица Шелковская. Дальше, вниз по течению, но на этом берегу — Гребенская, а ещё дальше — Ста-рогладковская, Курдюковская и Каргалинская. Чтобы попасть в Дагестан, надо обязательно перебраться на другой берег реки. Лучше всего сразу за Гребенской. А оттуда до границы уже рукой подать.

Сослан, которому обычно поручали работать по дому, теперь неотрывно наблюдал за хозяевами. Если вдруг Гаджимурад или Султан куда-нибудь соберутся, то он тут же выскочит во двор якобы по нужде и скажет об этом остальным, чтоб приготовились. А потом, дабы выманить оставшегося чеченца из дома наружу, осетин рухнет прямо на землю, притворяясь, будто у него прихватило сердце. И примется громко стонать, держась руками за грудь и глубоко закатывая глаза.

Долго думали насчёт того, как быть с женой Султана, толстозадой Фатимой. Она-то почти всегда дома торчит. Ведь пока они разделаются с мужчиной, садаевская жена может успеть выскочить на улицу и поднять тревогу.

— Поживём — увидим, — говорил солдат. — Думаю, её тоже реально будет вальнуть. Главное, с мужчиной управиться. Если нам это удастся, то баба — не проблема. Войдём в дом, да шею ей свернём. Только б на улицу не успела выскочить.

— Шею свернём? — спрашивал Николай с содроганием.

— Ну а ты как думал? В живых оставлять? Нет, нельзя. Она ж сразу кипеш подымет, — отрезал Станислав жёстко.

С каждым днём в невольниках крепла вера в своё избавление.

— Она ведь тоже выходит иногда на улицу, — говорил им Сослан. — То на базар, то к соседям. Так что всё получится у нас, я верю.

И он переводил взгляд на солдата, теребил чёрную нечесаную бороду.

— Знаешь, Стас, когда ты всерьёз про побег заговорил, я даже как-то по-другому жить начал. Желание появилось. Теперь хожу, смотрю по сторонам, всё вижу, всё замечаю. Мозги зашевелились. А раньше просто камни таскал как ишак. Ни одной мысли в башке не было. Даже счёт времени потерял. Не знал, какой день теперь, какое число.

— Нам главное — кандалы снять и хоть какое-то оружие раздобыть. У них там в доме арсенал целый, стопудово. Минимум, три «калаша», один точно с подствольником. И гранат валом. «Муха» даже есть. Я раз видел, как Гаджимурад таскался с ней на улицу. Я ведь с войны ничего не забыл, стрелять не разучился. А хозяева наши вообще-то — лохи. Сразу видно, что не воевали, не боевики они. Я боевика в человеке сразу чувствую. А эти просто автоматы нацепили, и думают — крутые.