— А если бы тебе пришла в голову мысль пальнуть, что тогда? — резко спросил Калликлис.

— Бросил бы монету.

— С ума сошел!

Из того же угла раздался голос Лалы:

— Пушка Николаса кажется мне забавной. Я ехала бы за ней на двуколке, выкрашенной в яркие цвета, и держала бы веревочку… Как она называется?… Ну, та, которую дергают для выстрела?

— А если бы монета упала так, что нужно открыть огонь? — спросил Николас.

— Я бы закрыла глаза, дернула за веревочку и — как Бог положит.

— Молодчина, Лала, только ты меня понимаешь, — сказал Николас.

— Пушки убивают, — сказал Калликлис таким тоном, будто разговаривал с несовершеннолетними.

— Все убивает, — сказала Лала, и глаза ее снова потускнели.

Теперь Сфинга сидела у стола, а рядом с ней — Нондас. Стратис подошел к ним.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала Сфинга. — А я уже думала, что мы тебя больше не увидим.

— Почему же? — спросил Стратис.

— У каждого свои трудности, — сказала Сфинга, стараясь говорить как можно более приятным тоном.

— Да, иногда бывает Голгофа, — сказал Нондас с выражением солидарности.

— Я не знаю, что такое Голгофа. Знаю только, что восхождение на вершины требует мужества.

Сфинга строго взглянула на Нондаса и снова обратилась к Стратису:

— Действительно, ты уже несколько дней не показывался у Лонгоманоса. Сегодня он спрашивал о тебе. Лонгоманос к тебе весьма расположен. Развлекаясь шутками Николаса, ты ничего не достигнешь: нужно совершенствовать высшие духовные силы, которыми мы обладаем.

Нондас меланхолически поднял глаза к потолку.

— Высшие! — произнес он со вздохом.

Пальцы Сфинги нервно застучали по столу:

— Принеси мне вон тот стакан воды, — сказала она Нондасу таким тоном, каким отдают приказания слуге.

На столе перед ней стояли три чистых стакана. Нондас повиновался. Лицо у него было в поту. Сфинга продолжила разговор со Стратисом:

— Да, сегодня утром я виделась с ним. Он отправился за покупками на улицу Афинас. Представь себе: Лонгоманос за покупками! Мир, ты попираешь меня, так и я тебя попираю! Нужно было послушать его. «Выживет тот, — говорил он, — кто сумеет смотреть в глаза завтрашнему дню, невзирая на эту человеческую грязь. Мы живем во времена апокалиптические. Борьба тяжела. Только тот достоин спасения, кто сумеет заковать свое сердце в железо».

Нондас вернулся со стаканом и ждал. Сфинга не обращала на него ни малейшего внимания. Подошел и Николас.

— Кажется, пора, — сказал он Стратису.

Нондас утер пот со лба, продолжая держать ненужный стакан. Стратис поднялся.

— Я пойду с вами, — сказала Лала. — Поеду в Кефисию на автобусе.

Сфинга проводила их до двери.

— Мне хотелось бы, чтобы мы стали близкими друзьями, — сказала она Стратису.

— А разве мы не близкие?

— Я хотела бы почитать что-нибудь вместе. И чтобы эта девушка была с нами.

— Пусть будет, — сказал Стратис. — Только не нужно чтений.

Он пожалел, что сказал так и что при этом посмотрел на Лалу. Лала искала свой платок. Сфинга продолжала:

— Вот увидишь, какое платье я ей создаю! Одушевленное и преданное. Как верная рабыня.

— Если бы ты создала мне такой пиджак, — сказал Николас, — ему нужно было бы дать имя, чтобы звать его.

— Звать? — удивилась Сфинга.

— Да, звать, потому что он постоянно убегал бы от меня.

Когда они вышли, Николас пробормотал:

— Завтра, завтра! А о сегодня кто позаботится?

Они взяли такси, чтобы подвезти Лалу до площади Канингос. Она была в хорошем настроении.

— Как там этот новый персонаж? — спросил ее Николас.

— Какой еще персонаж?

— Платье.

— Это гороскоп.

Николас и Стратис широко раскрыли глаза.

— Да. Лонгоманос велел ей опасаться августовского полнолуния, поэтому с каждым днем она проявляет все больше беспокойства. Все новые вещи придумывает, чтобы занять чем-нибудь мысли.

— Хорошо, что Акрополь закончился, — сказал Стратис.

— Хорошо, если бы он закончился и для нее, — сказала Лала.

Машина остановилась. Народ кишел муравейником вокруг автобусов.

— В следующий раз поедем на твоей пушке, Николас: удобнее будет… Ой! Глядите! Новая луна!

На какое-то мгновение Лала застыла, вглядываясь в синеву, затем засмеялась и попрощалась. Она была такой подвижной в своем льняном платье.

Когда Сфинга вернулась в салон, Калликлис сказал ей почти резко:

— Надоело. Не могу больше сидеть здесь взаперти.

— Хорошо, выйдем, — ответила Сфинга. — Возьмем и господина Нондаса, чтобы он развлекал нас своими ироническими замечаниями.

Улыбка исчезла: Нондас понял, что, возможно, придется обороняться.

— Ты несколько преувеличиваешь, когда говоришь о Лонгоманосе, — проговорил он как можно вежливее.

— Лонгоманос — гигант! — взорвалась Сфинга. — А ты что думаешь, Калликлис?

— Скажу, когда выйдем на улицу. Внутри не скажу ни слова, — ответил тот.

Сфинга пристально посмотрела на Нондаса и сказала:

— Он — величайший мистик, которых знала когда-либо Греция.

— Для меня мистик — это человек, который старается соединиться с Богом, — сказал Нондас.

— Конечно.

— Не вижу никакой связи между богом и Лонгоманосом.

— Естественно, поскольку ты видишь только бога евреев.

— Его бог представляется мне в большей степени идолом дикаря.

Тут Нондас прикусил язык, почувствовав, что оступился непоправимо. Сфинга взвилась, словно ее ударили плетью. Звук «с» засвистел в ее словах:

— Да, соберите скопцов и покажите им героя — как они назовут его? Они назовут его людоедом!

— …идолом чудотворца, который распространяет вокруг себя истерию.

— Конечно же, истерию мы принимаем только в том случае, если ее преподносят еврейские книги.

— В конце концов, есть вещи, которые должно уважать.

— Ах, должно!.. А ты не должен? И чернявая красотка величайшего Саломона — церковь свинцовокровельная, а груди ее — звонницы!

Очень трудно было человеческому языку не запутаться в словах, извергнутых в воздух устами Сфинги, и потому она стала заикаться. Калликлис перестал пыхтеть и подавил приступ раздиравшего его судорожного смеха. На лице у Нондаса отобразился апоплексический удар.