Через минуту мы сидели в задней комнате дома-сарая. Только по фотографиям можно было поверить, что Лиза Щукина танцевала когда-то на пермской сцене в кордебалете. Пышное тело сорокалетней Лизы носилось от стола к маленькой кухоньке, оттуда приносились колбасы, жареные куры, горячий борщ. Франкенштейн, радостный, гордый за русскую жену, улыбался, разливал пиво. “Лиза, я сказал им, что ты станцуешь Сен-Санса”. Лиза сказала: “Мне неудобно”. Элем сказал: “Щукина, ты же хочешь!” Лицо Лизы зарделось: “Да, хочу”. Мы выпили виски, стало хорошо. Франкенштейн поставил на магнитофон кассету, нажал на клавишу, заиграл Сен-Санс: “Умирающий лебедь”. Мы начали опустошать бутылку виски, из-за шкафа выплыл лебедь…

Эту историю нельзя рассказывать кратко, в стиле телеграммы. Лиза Щукина, большой, белотелый, громоздкий лебедь в балетной пачке, танцевала ужасающе долго. Мы с Элемом ерзали, украдкой поглядывая на Франкенштейна: с каким восторгом он смотрит на своего лебедя, на свою любимую Лизу Щукину, с каким наслаждением лебедь топчется на деревянном полу, разбрасывает в стороны ноги, руки, как бессловесно молит Франкенштейна: не убивай меня, не хочу умирать, страшно. На глаза набежали пьяные слезы. В комнате с пыльными окнами, где долго умирал лебедь, ударяя руки и ступни ног о дверки платяного шкафа (Лиза не рассчитала пространства и упала от него близко), родилось что-то, что было больше, чем наши пьяные слезы, наши скрытые усмешки.

Мы сели в машину, Франкенштейн ни за что не брал денег за полный бак, благодарил за то, что мы хвалили его жену. “Я виноват, она так замечательно танцевала там, в Перми, хотела здесь, но не получилось”. Мы с Элемом всю дорогу говорили о чем угодно, только не о бензоколонке. В Лас-Вегасе однорукие бандиты опустошили наши карманы. Уезжая мрачными, мы ехали по фривею. “Может, заглянем к Щукиной?” – спросил Элем. Я не решился съехать на дорогу – пустынник, ведущий в никуда.

В Штатах, куда я поехал на две недели, а остался на три года, я постоянно блуждал по пустынникам, ведущим в никуда. У меня был огромный “форд”, я, как герой романа Джона Стейнбека “Путешествие с Чарли”, уезжал в неизвестные американцам миры, в глубинку Америки. Весь наш опыт это большие города Америки: Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, а в глубинках живут чудесные Франкенштейны и Лизы Щукины, их много, звать их иначе – Хуан, Педро, Марко, Николас, Джек, Джон, Мария, Бетти, Сесилия. Замечательные люди. Я раза два проезжал ту самую бензоколонку в пустыне Невада, Лиза больше не танцевала передо мной умирающего лебедя, но борщ был так же вкусен. Франкенштейн постоянно просил у нее борщ, поэтому каждый мой случайный заезд знаменовался борщом. Франкенштейн рассказывал истории их любви, одна удивительней другой.

В начале девяностых они приехали на родину Лизы. Квартира была продана, они поселились в гостинице в четыреста шестнадцатом номере. А ночью в триста шестнадцатом убили пару, мужа и жену. Убийц поймали, те сознались, что хотели убить богатых американцев, взять доллары, но ошиблись этажом. “Ангел над нами пролетел”, – сказала Щукина.

Когда мы с Элемом Климовым возвращались из Лас-Вегаса, он сказал: “Гримальди назвал тебя глупцом за затеянную заварушку вокруг «Американской шлюхи». Пойди к нему, я знаю, он хочет сценарий – не Пирсона, не его агента, а тебя и твой сценарий”. Я не пошел.

Почему?

Уехал в Грузию.

Алик с лицом Аль Капоне курит сигару. Он явно не знает, кто такой Робер Брессон. Кино его не интересует. Почему я упомянул Брессона? Марокканка Элизабет спросила: “Кто ваш любимый режиссер?” Я ответил: “Робер Брессон”. Алик выдул сигару: “Что снял?” Я промолчал.

Робер Брессон – великий французский режиссер, творивший в сороковых – шестидесятых годах, снял фильм про осла – “Наудачу, Бальтазар”; это один из немногих фильмов, которые я люблю пересматривать. Рассказывая об осле, Брессон рассказывает о человеке, его радостях, печалях, надеждах, о том, что все мы “попались”, что все мы достойны лучшей участи.

В девяностых годах я жил в Лос-Анджелесе. Дружил с Аликом Пересветом, другом моего продюсера Музы Туринцевой. И Алик, и Муза – выходцы из России, удачно устроившие свои судьбы. Муза во Франции вышла замуж за короля кофе-какао Сашу Туринцева, продюсировала фильмы, Алик торговал экзотичными животными. Он постоянно разъезжал по окраинам планеты Земля и привозил в Америку драконов с каких-то островов, весом по сто килограммов, с чешуей ярко-синего цвета, которую не пробивали пули. Алик однажды продемонстрировал мне это, стреляя в дракона с расстояния пяти шагов. Алик стрелял, дракон меланхолично чавкал, глядя на нас маленькими синими глазами. Он был невероятно красив в своем безобразии.

Пересвет постоянно носил в правом ботинке свою любимую “беретту”, прилепленную к ноге медицинской липучкой. Так мы ходили в ночные бары на Венис-Бич, на концерты Булата Окуджавы, где залы были заполнены российской публикой. “Зачем «беретта» на концерте Булата?” – спросил я Пересвета. “Ираклий, картель (он так сказал) поставил меня на счетчик, меня могут пристрелить где угодно”. Жил он на бульваре Сансет, и, несмотря на счетчик, крутящийся где-то, мы носились по Лос-Анджелесу в его открытом семиметровом кадиллаке. Муза делала всё, чтобы я писал сценарий о приезде в Москву в двадцатых годах любимцев планеты Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса (помните комедию “Поцелуй Мэри Пикфорд”?). Наш фильм должен был быть не комедией, а детективом. У меня сценарий не получался. Может, в этом, помимо моей хронической лени и неумения быть Конан Дойлом, Агатой Кристи, Жоржем Сименоном, виноват был и Алик Пересвет со своими звонками в час ночи: “Ираклий, помнишь марокканку Элизу? С ней и ее подругой Мерьем, тоже марокканкой, мы в ресторане «Мустаж», садись в такси…” – “Алик, сейчас час ночи”. – “Спишь?” – “Пишу”. – “Ты что, охренел, почему пишешь, кто ты – Лев Толстой?” – “Алик, Муза приезжает в среду, а у меня всего двадцать семь страниц”. – “До среды четыре дня. Бальзак в день писал сто страниц!” – “Алик, я не Бальзак!” – “Не люблю ноющих мудаков”. Повесил трубку.

Сижу пишу тоскливую двадцать восьмую страницу, а в голове мелькают кадры – не Москвы, не Белорусского вокзала, где тысячные толпы встречают Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса, не белогвардейских боевиков, задумавших убить Мэри Пикфорд и вину свалить на советскую Россию. Калейдоскоп картинок в моей голове таков: “Мустаж” – французский ресторан на Ла-Брея, Пересвет, марокканка Элиза, в лицо которой он выдувает дым сигары “Монтекристо”, а та заглатывает, это у них такая игра, рядом скучает неизвестная мне марокканка Мерьем… В два ночи я открываю двери ресторана “Мустаж”. Двадцать восьмая страница сценария “Убийство Мэри Пикфорд”, брошенная, покоится в одиночестве.

Однажды Пересвет звонит, как всегда, в час ночи: “Ираклий, ты знаешь кого-нибудь в Центральном комитете Коммунистической партии Казахстана?” Я никого не знал в Центральном комитете Коммунистической партии Казахстана. Знал только Олжаса Сулейменова – он большой поэт, но не Центральный комитет. “А в чем дело, Алик?” – “Мне нужен осел! Казахский! – Пересвет говорит обрывочно, с паузами, словно при этом разговоре закладывает «беретту» под высокий носок и скрепляет его липучкой. – Появился очень богатый клиент, коллекционирует редкие породы ослов. У него на ферме под Пасаденой их несколько сотен. А в Казахстане в горах бродят густошерстные ослы, они очень рослые, сильные, однако малочисленны. Вывозить их из Казахстана нельзя. Но коллекционер Генри Миллер (надо же, какая фамилия) готов заплатить любые деньги! Помоги, Ираклий!”