холодное время осени работал над постройкой молотильной машины. Всю зиму 1836/37 года К. П. Торсон провел в постели и переехал из Акши в Селенгинск, будучи тяжело больным. Местные власти были обеспокоены состоянием здоровья «государственного преступника», и поэтому в первом же рапорте иркутскому гражданскому губернатору о приеме под свой надзор только что прибывшего К. П. Торсона селенгинский городничий посчитал долгом заметить,) «что помянутый Торсон по болезни чувствует себя больным».

Но и теплое забайкальское лето не принесло облегчения. Видать, не только в одной простуде дело. Помимо ревматизма прибавилось расстройство желудка. К осени болезни усилились до такой степени, что применение лекарств не приносило облегчения. Обеспокоенный тяжелым состоянием «государственного преступника», городничий К. И. Скорняков поспешил вновь уведомить иркутские власти о случившемся и изложил просьбу Константина Торсона о дозволении принять лечение на Туркинских минеральных водах.

По особому разрешению III отделения Константину Петровичу разрешили выехать на целебный источник, но без сопровождения только что прибывших в Селенгинск матери и сестры. Вернулся декабрист с берегов Байкала свежим, отдохнувшим, с поправленным здоровьем. Ревматизм сняло как рукой, во что Торсон не очень-то верил. Николай Бестужев подшучивал над другом, что на Туркинских водах тот оставил одну болезнь, но приобрел другую — подозрительность, которая не дает ему покоя. «Предосторожности, какие он берет от простуды, — писал Николай Александрович своим родным, — более вредят ему, нежели делают пользы. Он кутается столько, что вечно в испарине, и в доме его сидеть от теплоты невозможно».

Но Торсон хорошо знал свои болезни. Соблазнившись жарким летним днем, он искупался в Селенге и вновь простудился. Константин Петрович стал жаловаться на «ломоту в ногах», на боли в деснах и зубах Едва поправившись к зиме 1840 года, он решился поехать на свою пашню и покосы, чтобы поставить стог сена и перевезти хлеб для молотьбы. Стоял сильный мороз, более 30 градусов, и Торсон снова жестоко простудился. Вновь стал мучить ревматизм, уже не утихавший на протяжении ряда лет. Всю зиму и весну 1841 года Константин Петрович даже не выходил из дома, лекарства уже не помогали. В 1847 году с разрешения начальника III отделения графа А. Ф. Орлова он во второй раз съездил на три месяца на Туркинские минеральные воды, но и это уже почти не принесло облегчения. Два последних предсмертных года Константин Петрович уже почти не вставал с постели. Страдая болезнями, он казался гораздо немощнее своей престарелой матери.

За несколько месяцев до смерти ему стало лучше, но с наступлением осенних холодов Торсон опять слег, на этот раз окончательно. П. А. Кельберг, личный врач всех селенгинских декабристов, вспоминал: «Добрый наш Константин Петрович Т[орсон] с наступлением осени начал снова кашлять, потом страдал несварением пищи. Аппетиту почти совсем не было и 4-ё число декабря у него показались все признаки воспаления желудка, которому никакие медицинские средства уже не помогли, и того же числа в 1/2 седьмого часу вечера волею Божею помер. С начала его болезни и до самой смерти мы с Николаем Александровичем находились при нем неотлучно. Жаль было видеть 85-летнюю его мать и сестру, лишившихся последней опоры».

Власти, зорко следившие за жизнью всех декабристов, поспешили тут же сообщить Николаю I о событии: «Находившийся на поселении в г. Селенгинске Иркутской губернии государственный преступник Торсон от приключившейся с ним болезни <…> умер».

Друзья и близкие похоронили декабриста на сельском кладбище у задворок его усадьбы. Так среди Посадской долины, на краю Нижней деревни появился свежий могильный холмик, давший начало погосту селенгинских изгнанников. Имеется интересное указание Михаила Александровича о том, что с самого начала была мысль устроить кладбище декабристов на отдельном месте, а именно на скалистом утесе левобережья Селенги. Место это было на окраине Нижней деревни и в то же время обозревалось из окон усадеб Торсона и Бестужевых. Однако утес тот издавна был ламаистским культовым местом, и «на этом холме <…> похоронить было нельзя, да и притом он очень удален от кладбища, тогда как это сельское кладбище только в нескольких десятков сажен от нашего дома».

Шарлотта Карловна Торсон. Не смогла пережить смерть единственного сына старушка Шарлотта Карловна. Не прошло и года, как рядом с первой могилой появилась вторая: сын и мать теперь лежали рядом.

Будучи престарелым человеком, отправилась Шарлотта Карловна вместе с дочерью Екатериной Петровной в страшно далекую и незнакомую Сибирь, чтобы облегчить горькую участь Константина Петровича. Родственники, и особенно дочь, беспокоились, выдержит ли Шарлотта Карловна тяжелое путешествие, да притом в трескучие сибирские морозы. «Несмотря на наши скудные средства, — писала Екатерина Петровна Торсон, — мне не то было горько, что должна была платить где вдвое, где втрое, по мне больно было видеть, как бедную матушку в со лота, с ее плохим здоровьем, перетаскивали из одной повозки в другую». Ведь долгий путь из Петербурга в Селенгинск нужно было проделать на перекладных, меняя повозки от одной почтовой станции к другой, ночевать в холодных и грязных постоялых дворах, питаясь, как говорят, «чем бог послал». Но 14 марта 1838 года мать и сестра уже были в объятиях Константина Петровича.

Тяжелое путешествие Шарлотта Карловна перенесла мужественно, крепя силы, чтобы хотя бы перед смертью взглянуть на сына и его друзей, братьев Бестужевых. «Слава богу, что я дожила до того, чтобы вас увидеть!»— едва смогла она вымолвить, со слезами на глазах обнимая Николая и Михаила, вскоре приехавших на поселение в Селенгинск.

То ли осуществившееся воссоединение с сыном и его друзьями, то ли сухой местный климат совершили чудо. Шарлотта Карловна, которая в Петербурге, задыхаясь, с трудом могла пройти несколько шагов, теперь часами гуляла без утомления и даже в меру своих сил помогала дочери Екатерине Петровне по обширному хозяйству. Более того, несмотря на свои преклонные лета, мать Константина Петровича очень любила дальние прогулки и была непременной участницей катаний декабристов по окрестностям Селенгинска и даже поездок на заимку Бестужевых в Зуевскую падь, где вся компания весело проводила время за чаем и отдыхом на лоно чудесной забайкальской природы.

Но каким бы целебным ни был воздух Селенги, как ни велики были счастье от воссоединения с сыном и его друзьями и чувства любви и уважения селенгинских жителей к Шарлотте Карловне за ее гражданский подвиг, безжалостное время брало свое. Николай и Михаил Бестужевы 16 ноября 1846 года писали сестрам, что «Шарлотта Карловна слаба от старости». Воспитанница и служанка по хозяйству Торсонов Жигмыт Анаева говорила: «Шарлотта Карловна ничего не могла делать. Была очень дряхла и глуха. Говорила чуть слышно».

Смерть горячо любимого сына явилась последним ударом для старушки.