Физическое взросление начинается исподволь, как первый снегопад или же, напротив, таянье снега, провоцирующего набухание почек, однако осознаётся оно почти всегда с посторонней помощью. Совсем как с уродством или экзотической (непривычной большинству) национальностью. Через глупую, двусмысленную шуточку, схожую с пощёчиной, или же через шушуканье одноклассников, рассматривающих под партой «Учебник гинекологии», а также с помощью дешёвых буклетов, отпечатанных на плохой бумаге, где с кривляньями и подмигиваниями, обязательно упоминающими героев классических романов (Татьяны Лариной, Анны Карениной или Наташа Ростовой), рассказывается о чудовищных последствиях онанизма или «преждевременных половых связей».

То, что до поры до времени ворочается внутри тела бесформенным, постоянно подтаивающим сугробом, начинает обретать отчётливые очертания из-за чужих взглядов и слов, отныне очерчивающих границы, отвердевающие буквально на глазах. Слышишь что-то случайное («Да, у нас такие прыщики зелёнкой мажут», – говорит пышногрудая, раньше всех созревшая троечница соседке-отличнице, надевшей на физкультуру майку в облипку), вот и начинаешь замечать изменения в других, а затем и в себе. И в себе тоже.

Выполняя задание физрука, все становятся на носки, тянут руки ввысь, сами тянутся, точно к солнцу. Вася тоже тянется вверх, успевая смотреть по сторонам – на гибкие тела, вытягивающиеся в упражнении и точно пронзённые незримыми стрелами где-то чуть ниже пупка. Голова идёт кругом от напряжения и перепадов давления; а ещё в спортзале, где окна от пола и до потолка, почти всегда прохладно из-за омута окончательно никогда не прогреваемой пустоты. Греться следует своею ретивостью, бегая и прыгая наравне с другими, иначе замёрзнешь, да ещё и засмеют.

Обычно Вася переодевается дома: пятиэтажка его стоит всего-то метрах в двухстах от школы, их первый подъезд – ближайший к центральному входу, втекающему в фойе со столовой и спортзалом. Так что если не тянуть резину, можно легко обернуться туда и обратно, не пользуясь местами «общего пользования».

В узкой и тесной мужской раздевалке любят устраивать «тёмные»: выключают свет и начинают метелить кулаками друг друга без какого бы то ни было разбора, «на кого бог пошлёт». Не думая, что можно выбить зуб или глаз. Грише Зайцеву один раз чуть не выбили. А ещё здесь стоит спёртый запах пота, немытых тел и заношенной одежды, не успевающий проветриться. Всё это время, пока школьники занимаются физкультурой, их исподнее и обувь распахнуты гульфиками и язычками, точно в оргии, навстречу друг другу.

На перемене толпа одноклассников переодевается и уходит на уроки, чтобы на смену сюда заселились юнцы из других параллелей. Вентиляции, разумеется, нет, окон тоже, рядом, дверь в дверь, грязный мужской (правда, думаю, у девочек ненамного чище) туалет. Из-за чего, попадая в комнату, похожую на коридор, оказываешься точно в другой, чужеродной стране непереваренного и несмываемого тестостерона, годами накапливаемого по углам, несмотря на постоянные побелки.

Хотя понятия «брезгливость» тогда в Васином лексиконе ещё не существовало, он избегал лишних столкновений с особо пахучей реальностью, напоминавшей ему глину, где со временем заводилось что-то паскудное и непреодолимое.

В этот раз, ради исключения, Вася взял спортивную форму с собой. Стояли холода, бежать домой не хотелось, да и не было особого смысла. Тем более что после гимнастики начиналась алгебра, а Пильнячка любила устраивать всем опоздавшим, независимо от степени успеваемости, глумливые аутодафе: хлебом не корми, дай поиздеваться над зависимыми от неё детьми. Про неё так и говорили, что старая дева, мол, замучавшаяся искать мужа, пошла в Педагогический только для того, чтобы, фашистка проклятая, иметь возможность лишний раз покуражиться над школьниками. Логика пытки мадам Пильняк выстроена безукоризненно: её будто бы совершенно не интересовали «личные качества» ученика, от которого требовалось одно – знать алгебру и геометрию. Вроде не подкопаешься, поэтому на том же самом принципе построена солдафонская уставщина: мучение новобранцев по Уставу внутренней службы, ещё один изощрённый способ немотивированного советского мучительства.

Поэтому в этот раз Вася переодевался со всеми, а после лазаний по канату, спускаясь быстрее, чем нужно, натёр ляжку. Она гадко горела и могла стать поводом для освобождения от урока («производственная травма»). Вот Вася и пошёл в раздевалку, дверь в которую всегда приоткрыта (из-за чего перед началом уроков самые ценные вещи, часы и ключи сдавались физруку), чтобы смрад не застаивался в этом простенке окончательно и бесповоротно.

Вася, неслышный и почти прозрачный из-за саднящей боли, целиком оккупировавшей сознание, хотел было проскользнуть в раздевалку, как увидел там, внутри, при тусклом свете единственной лампы, чью-то скорчившуюся на полу фигуру. На полуавтомате (действие опережает мысль) Вася застыл: в мизансцене, творимой за полуприкрытой дверью, сквозило что-то странное, даже извращённое.

Скрюченный мальчик, в котором он почти сразу узнал Андрюшу Семыкина, совсем нового ученика, вернувшегося из Сирии, где родители его строили электростанцию, из-за чего Семыкин, опоздавший к началу учебного года, так и не влился в коллектив, но существовал наособицу, гордый в своём исключении. Однажды он рассказал кому-то, что у него есть маленький магнитофон, помещающийся в кармане пальто, но его засмеяли: никто не поверил.

Андрюша вёл себя странно. Он не шарил по сумкам или по брюкам, сидел на полу среди грязной обуви и украдкой нюхал её. Подносил к лицу чьи-то небрежно брошенные сапоги и надевал их себе на нос, шумно втягивая воздух внутрь. Затем отставлял чужие ботинки, методично приступая к следующим. Вася не понимал, зачем Андрей это делает, но движения одноклассника, их импульсивность, смешиваемая с осторожностью охотника на охоте, выдавали во всём этом какое-то преступление.

Не выдержав напряжения, все возрастающего по дуге между подглядывающим Васей, замершим в полушаге, и Андреем, сидевшим спиной к проёму, дверь скрипнула. Семыкин выронил очередной фетиш и резко обернулся на свет.

– А, это ты, – почему-то сказал Семыкин почти разочарованно, точно чаял увидеть кого-то другого.

Хотя, конечно же, странно, что он вообще хотел хоть кого-то увидеть в этот странный для себя момент. Вася молча пожал плечами. Он не знал, что ответить, ситуация казалась крайне нелепой.

– А зачем?

Спросил максимально бесцветно. Отреагировав вроде на реплику, а не на увиденное. Хотя, если быть точным, следовало бы спросить, мол, а ты кого хотел, вообще-то, увидеть. Впрочем, ученики средних классов не слишком привередливы в словоупотреблении и даже приблизительных фраз хватает, чтоб тебя поняли. Главное, не молчать, реагировать хоть как-то, чтобы заполнить паузу и пропасть, разверзшуюся на глазах.

Ну и, видимо, чтобы закрыть гештальт. Но гештальт никак не закрывался. Из него дуло. Веяло несвежим холодом. Непонятность глушит нервные окончания, отвлекая даже от содранной кожи. Захватив, значит, не только сознание, живущее в чердаке головы, но и всё прочее тело.