Вот и теперь он говорит о новом главвраче и его нововведениях, говорит сочувственно и с пониманием, ибо Роман Владимирович – его старый товарищ, может быть, теперь ему, единственному беспартийному завотделением в городе, будет немного попроще?

Вася читает книгу (радио они с отцом слушают почему-то, только когда окончательно стемнеет – отец отойдёт от больничных бед, отдохнёт с «Литературкой» у телевизора, и вот только тогда, будто бы восстановившись, начинает опять воспринимать окружающую его в квартире действительность – Васю, Ленточку, деда Савелия), одним ухом улавливая родительские разговоры. Романа Владимировича он неплохо знает, как и жену его, тётю Тиру и сына их Бровку, с которым однажды он вместе был в пионерском лагере на озере Кисегач.

А в выходные они встречаются с семейством Романа Владимировича на загородном пикнике. Папа его не особенный любитель прогулок в лес, но, видимо, новый начальник позвал и нельзя отказаться. Дружба дружбой, но Вася замечает, как приосанился бывший рентгенолог, ставший всесильным администратором, и какие в нём сгустились изменения. И с позвоночником его, будто бы ныне не гнущимся, и с выражением лица, и с властными интонациями, которые, впрочем, справедливости ради, были свойственны Роману Владимировичу и раньше, особенно в разговорах с тётей Тирой.

Да-да, есть такие люди, что не могут, а может быть, не хотят скрывать подлинности натуры, без помех транслируя её вовне, и, возможно, именно поэтому становятся начальниками с невозмутимой лёгкостью, как если так оно и должно быть. Только так и никак иначе.

Понятно, что новое назначение отмечается коньяком и закусками, приготовленными на мангале, Роман Владимирович всячески всем показывает, что в его отношениях с Васиными родителями ничего не поменялось. Но очень уж нарочито выходит.

Впрочем, и в дружеское общение, вне даже намёка на какую бы то ни было начальственность, легко и просто вплетать покровительственные нотки, заступая на чужую территорию, не снимая обуви. Для своих оставаясь своим, Роман Владимирович, тем не менее, заметно отчуждён, почти как сосны, окружающие опушку, избранную для пикника: безмолвные и равнодушные, эти деревья, совсем не привыкшие к людям, растут будто бы рядом но, на самом-то деле что им вся наша теплокровная гекуба?

Роман Владимирович давит авторитетом, выказывая осведомлённость в актуальных политических тенденциях, то есть в едва ли не главном дефиците советской реальности, основанной на слухах и домыслах. Ведь дефицитные предметы быта, одежду или продукты всё-таки можно найти, отыскать, отрыть, отоварившись через знакомых или как повезёт, но пробиться к тому, что происходит вокруг советского леса, практически невозможно. А Роман Владимирович, даром что партийный человек и всесильный начальник, посещающий закрытые беседы и лекции московских инструкторов из ЦК КПСС, знает, что к чему. Выпив армянского, он просвещает паству на предмет последних событий в Кремле и в Афгане, в ГДР и даже в Америке, до которой, кажется, дальше, чем до Луны.

Паства внимает, особенно жёны, далёкие от партактива, ну и Васин отец, ибо ему-то поболее других положено. А вот Васе, после Кисегача старающемуся держаться подальше от Бровки, смешно: в том, что с таким пафосом и даже величием глаголет Владимирович, похожий в этот момент на монумент самому себе, он узнаёт новостную сводку вчерашней программы «Немецкой волны», просто слово в слово. Всю эту сводку, в том же самом порядке, от начала и до конца.

– У горбатого сосала?

Инна Бендер в очередной раз появилась у Пушкарёвой со странной загадкой, поразившей её воображение до такой степени, что про этого самого горбатого она начала кричать с самого порога, пока снимала обувь.

Перепугала воплями дальнозоркого дядю Петю, выглянувшего из гостиной, и даже слегка глуховатую тётю Галю, месившую тесто на кухне (коридор упирается в обеденный стол, засыпанный мукой, дверь туда никогда не закрыта). Кажется, даже хомячка испугала – тот громко засучил лапками по стенкам большой стеклянной банки, завозился в своей прозрачной светлице, точно от какой-то дополнительной неловкости.

– У горбатого сосала? – продолжала лозунговать Инна, стряхивая со своих жёстких, алюминиевых волос остатки первого снега: видимо, шутка казалась ей настолько удачной, что от многократного повторения становилась лишь лучше. Тем более что Вася и Лена изображают недоумение.

Снежинки, застрявшие в жёстких кудряшках инниной гривы, поблескивают алмазной крошкой, пока не растают, превратившись в горячие капли почти слёз. Глаза Инны горят возбуждением, многократно подчёркнутым талой водою; она крутит головой, как уличный пёс, брызги летят в разные стороны, оседают на всём, что вокруг. На обоях в тусклых розоватых узорах и на всех, кто рядом.

За окном пятого этажа валит снег.

– Инна, мы тебя не понимаем.

– А я утверждаю, что ты сосала у горбатого, Лена. Как и Дима, впрочем, как и я.

– Только непонятно, почему ты такая гордая.

– Ну, потому что как вы не понимаете, что эта загадка на самом деле про кран. Про водопроводный кран, понимаете? Он изгибается горбом, поэтому он – горбатый, а все мы прикладываемся к его концу губами.

Входит тётя Галя с дымящимся блюдом.

– Девочки… девочки и мальчики, отведайте шанежки.

Вася думает: как странно, что тётя Галя говорит о нём во множественном числе, ведь, кроме него, здесь никаких мальчиков не водится. Даже хомяк, кажется, женского рода. По имени Шарлотта Бронте. Снегопад валит за окном вниз, как в бездну. Ровные ряды снежинок точно выталкивают комнату, в которой они все сидят, куда-то вверх, к самым звёздам, закрытым переменной облачностью.

Тётя Галя считается замечательной хозяйкой, хотя до Руфины Дмитриевны ей всё-таки далеко: у Тургояк дом – полная чаша с максимально широким репертуаром, тогда как тётя Галя готовит из того, что добыла «на общих основаниях». А всё равно получается вкусно – для одного из предыдущих новогодних столов Ленкина мама соорудила салат из зелёного, мелко порезанного лука со сметаной. Зимой свежих огурцов Чердачинск не знал, по крайней мере, при советской власти-то уж точно, а свежести за праздничной трапезой очень хотелось. Голь на выдумку хитра. Васе когда предложили снять пробу, он чуть язык не проглотил.

Снег продолжает нестись в бесконечность. Если, не отрываясь и не мигая, смотреть на «весёлые прялки», с какого-то момента начинает казаться, что первый подъезд строгим вертикальным столбиком всё глубже и глубже проваливается в бездну.

На первой странице «Жизни Арсеньева» Бунин пишет о том, что мы лишены чувства своего начала и своего конца. «И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте – тем более что я еще совсем не ощущаю его бремени – и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть. А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал…»