Когда галиот веревками тащили по каналу, оскользались на льду, падали, Алеша, понимая, что наступает последний момент, когда еще можно спрыгнуть на лед и остаться на этой земле, дальше уже ничего нельзя будет сделать, отрицательно замотал головой и вцепился руками в борт. Пальцы у него сделались белыми, будто их прихватил мороз, лицо тоже внезапно побелело, а перед глазами все поплыло, пространство стало мокрым. Устюжанинов плакал и сам не понимал того, что плачет.

А ведь он покидал эту землю навсегда, на всю оставшуюся жизнь – вряд ли он когда уже сюда вернется. Устюжанинов наклонил лицо близко к борту, плечи у него задергались.

Внизу, под бортом галиота, хрипели, натягивая веревки, люди.

– И-и – раз! И-и – два!

Галиот медленно полз по каналу к чистой воде, до нее оставалось совсем немного. Пространство перед Алешей продолжало плыть, покрываться радужными пятнами, влажной дымкой, в которой ничего, даже солнца не было видно – все тонуло в слезной мути.

За штурвалом галиота стоял Чурин, Беневский расположился недалеко от Алеши, у борта, он также напряженно вглядывался в медленно отползающий от судна берег. От напряжения лицо его сделалось неподвижным, каким-то чужим. Алеша, разглядев сквозь муть и пятна лицо Беневского, стер с глаз слезы и успокоился.

В море вышли благополучно – и борта у галиота не помяли, и дыр в корпусе не наделали, и такелаж, такой дорогой, как жизнь необходимый в предстоящем плавании, не попортили, – Беневский был рад этому обстоятельству, приказал открыть одну из бочек с водкой и выдать каждому участнику операции по паре полновесных плошек.

– А нам? – неожиданно подступила к нему жена Паранчина Лукерья Ивановна, сжала в кулаки темные натруженные руки. – Чем мы хуже остальных? Мы точно так же работали!

Покосившись на Лукерью Ивановну, Беневский засмеялся и приказал выдать водку всем, кто находился на галиоте: а ведь женщина права, нынче у всех праздник, не только у тех, кто много работал.

Подняв паруса, галиот неспешно двинулся на юг, люди веселились, галдели, были радостно возбуждены, хотя нет-нет, а лицо у кого-нибудь неожиданно наполнялось тревогой, глаза же начинали предательски блестеть: никто не знал, что будет с ними завтра.

Вечером Беневский, который занимал отдельную каюту, нашел Алешу Устюжанинова, потрепал его по беловолосой голове:

– Альоша, забирай свои вещи и перебирайся ко мне в каюту.

Устюжанинов озадаченно захлопал глазами.

– Да у меня вещей-то, Морис Августович, раз, два и обчелся. Три тетрадки, свинцовый грифель, ножик и утирка, чтобы после умывания было чем промокнуть лицо… Больше ничего нету.

– Вот это и бери… Ведь ты же – мой адъютант, – Беневский снова потрепал Алешу по голову, – а раз адъютант – значит, должен быть всегда рядом. А потом, ты давно не отчитывался, как учишь французский язык.

Через десять минут Алексей Устюжанинов перебрался к шефу.

– Ну-ка, доставай тетрадку, в которую ты записывал французские слова, – велел ему Беневский.

Устюжанинов покорно достал тетрадь из мешка, развернул на нужной странице, протянул Беневскому.

– Вот.

Беневский перелистал тетрадку, потом крупными буквами, очень приметно написал десять слов – пять глаголов и пять существительных, существительные специально подобрал такие, чтобы к ним можно было прицепить все пять глаголов, – вернул тетрадку Алеше.

– Выучи к завтрашнему вечеру – это раз, и два – составь десяток предложений из написанных слов… Плюс из тех слов, которые ты уже знаешь. Ясно?

– Все выучу, Морис Августович, – честно пообещал Устюжанинов, хотя учить новые слова и тем более заниматься прописями ему не очень хотелось. Неподалеку, за бортом, проплывала земля, которую он, может быть, никогда больше не увидит – тихая, с огромными, ярко посверкивающими на солнце снежными горами и слабо зазеленевшими по весне рощами, подступающими к подножиям, с ровными мшистыми долинами и широкими устьями норовистых речек, в которые устремлялась на нерест ошалевшая огненно-красная рыба.

Камчатский лосось, входящий из моря в речки, буквально светится, горит раскаленно – такой он бруснично-яркий, неземной какой-то, сказочный.

Но стоит лососю хлебнуть в реке немного пресной воды, как он начинает тускнеть, светящаяся краска сползает, будто со старой шкуры, остаются лишь неровные алые пятна, но и они скоро исчезают.

Особенность камчатской рыбы менять свой цвет всегда удивляла Алешу Устюжанинова.

На ночь штурман Чурин решил приткнуться к берегу – боялся в темноте наскочить на льдину, их сейчас плавало в море много – отрывались от припаявшихся к береговой кромке полей и пускались в самостоятельное путешествие. Некоторые льдины были опасные, толстые – запросто могли повредить корпус галиота.

Перед сном Беневский решил провести собрание. Повестка была простая: надо было выбрать руководителя, которого безоговорочно слушались бы все – от капитана галиота до последней крысы, сидящей в трюме у связанных веревкой медвежьих шкур… Таким человеком мог быть только один – сам Беневский, но Беневский хотел, чтобы за него проголосовали. Видать, ему нужна была некая прочная уверенность в себе самом, которой в нем, возможно, и не было, твердый внутренний порожек, опора под ногами, чтобы принимать решения непростые, жесткие, а порою даже жестокие и быть уверенным в правоте своих действий…

И люди проголосовали за Маурицы Беневского.

Заместителями его стали Хрущев и Винблад. Батурин был назначен начальником артиллерии, а педантичному, до изжоги честному Магнусу Медеру доверили провиант и госпитальные дела.

На собрании возник и второй вопрос – куда они плывут? В какие райские края, в какие места? В те, которые еще в Большерецке так красочно описывал Беневский, где все люди – братья, нет ни жестоких царей, ни униженных смердов, все люди равны, все выращивают хлеб, собирают тучные урожаи сладких диковинных фруктов, едят из золотой посуды, а в домах их часто звучит музыка, или в места какие-то другие?

Этот вопрос тоже волновал собравшихся. Все начали шуметь, галдеть, в выкриках, в топоте, свисте, смехе ничего нельзя было разобрать. Беневский поднял руку, призывая к тишине.

– Таких государств, где бы не было труда, тяжестей жизни, обид, способных вызвать слезы, мне кажется, на белом свете нет. Во всяком случае, я не встречал…

– Но вы же говорили, что есть, – неожиданно напористо, грубовато выкрикнул Чулошников.

– Я выдвигал всего лишь гипотезу, предположение, версию, не более того, – спокойным тоном произнес Беневский, – но есть немало мест, которые вам обязательно понравятся. И мы там будем.

– А куда мы плывем сейчас?

– В Европу, пять тысяч ведьм! – Беневский повысил голос – совсем не ожидал, что на него наскочит приказчик купца Холодилова. Он-то взял Чулошникова лишь для того, чтобы тот вместе с женщинами готовил еду да занимался засолкой рыбы – по этой части приказчик был большим мастером.