Было понятно, что кит умирает, это – агония.

Винблад вытащил изо рта свою коротенькую, потемневшую от нагара трубку стряхнул с аккуратно остриженной бороды пепел и произнес негромко:

– Все!

Сгоревший табак, скопившийся внутри трубки, он хотел по привычке выбить за борт, но вместо этого отрицательно качнул головой и, придавив пепел большим пальцем, сунул трубку в карман.

Кит еще некоторое время бился, тревожил море, поднимая своими конвульсивными движениями целые валы воды, потом стих и перевернулся вверх желтоватым, неровным от длинных рельефных полос животом…

Поздно вечером галиот встал на якорь метрах в семидесяти от берега, подойти ближе Чурин на этот раз не осмелился, можно было сесть на мель, – Беневскому и Алеше принесли в каюту скромный ужин. К ним присоединился Хрущев, прихватив с собою небольшой кувшин с водкой.

Выпив по паре плошек, Беневский и Хрущев разложили перед собой карту, начали водить по ней пальцами – они словно бы забыли об Алеше Устюжанинове, спорили о чем-то своем, иногда переходили на французский и опять спорили, потом Хрущев откинулся от карты и, помяв себе пальцами виски, неожиданно произнес озабоченным голосом:

– На корабле у нас неладно, Морис Августович.

– Что так?

– Образовалась группа недовольных – не нравится народу, что мы плывем в Европу.

– А куда же мы должны плыть, как не в Европу, Петр Петрович? Без Европы нам не обойтись, где бы мы ни поселились, хоть на северном полюсе.

– Я это понимаю, а другие – нет.

– Кто же эти другие?

– Штурман Измайлов и еще несколько человек.

– Ну, пока еще не штурман и даже не штурманский помощник – ученик всего лишь… Много у него сторонников?

– Точно не знаю, но, думаю, человек пять, а то и семь наберется.

Беневский вздохнул и опустил голову, подмятый невеселыми мыслями.

– И чего же они хотят? – тихо спросил он.

– Часть недовольных требует вернуться, вторая часть – осесть на одном из райских островов, не заходя в Европу.

– Глупцы! – Беневский осуждающе покачал головой. – В Европе, в частности, в Париже, должны побывать хотя бы некоторые из нас, чтобы обо всем договориться. Кто тебе сообщил о заговорщиках, Петр Петрович?

– Митяй Кузнецов случайно услышал разговор.

– Митяй – человек верный, – Беневский еще раз вздохнул, взялся за кувшин с водкой, налил в плошку себе, налил Хрущеву, – Митяй врать не станет… Ладно, подождем, что будет дальше, – Беневский поднял свою плошку, стукнул ею о край плошки Хрущева, – подождем…

– Если эти люди возьмут верх, то нас вздернут на реях.

– Не вздернут, – спокойно проговорил Беневский, – не успеют.

Скверная новость, принесенная Хрущевым, вскоре получила подтверждение. Поскольку Алеша Устюжанинов подружился с верными помощниками охотниками Митяя Кузнецова, промысловыми лайками Графом и Маркизой, то на ночь ушел спать к ним: боялся, как бы кто-нибудь не обидел собак – народу-то на корабле много, забрался под перевернутую шлюпку, бросил под себя шкуру, по одну сторону его улегся Граф, по другую Маркиза – тепло было. Алеша очень быстро уснул.

Проснулся он от того, что на шлюпку сели двое, разместились на ней поудобнее и завели негромкий разговор. Слышимость была отличная, каждое словечко звучало очень отчетливо, будто было произнесено прямо в ухо. То, о чем говорили эти двое, насторожило Алешу.

Один из говоривших был Паранчин, не узнать его было просто невозможно: быстрая, чуть шепелявая речь Паранчина была известна каждому, кто находился на галиоте, второй говоривший… Устюжанинов напрягся, пытаясь угадать, и через некоторое время понял, что это – Измайлов, один из штурманов.

– Поляка, предводителя нашего, надобно убить, а с ним и Петьку Хрущева, – проговорил Измайлов негромко, прикрывая рот ладонью, – если этого не сделаем, то с другими не справимся…

– Согласен, – сказал Паранчин, – без этого нас и назад, на Камчатку, не пустят.

– Плохо то, что народу с нами пока мало, – Измайлов вздохнул, – люди с «Екатерины» – это хорошо, но было бы лучше, если бы к нам примкнули два-три охотника…

– Я поговорю, – пообещал Паранчин, – думаю, что меня послушаются.

– Вот это толково, по-нашенски, – Измайлов замолчал, принюхался к чему-то. – Слушай, Паранчин, под лодкой кто-то есть, – неожиданно проговорил Измайлов и гулко стукнул ладонью по килю перевернутой шлюпки.

Сердце у Устюжанинова мигом прыгнуло в горло и застряло там, он сжался в комок: ведь если эти двое обнаружат его, то тут же швырнут за борт, в ночь…

– Здесь собаки Митяя Кузнецова ночуют, – успокоил собеседника Паранчин, – погоди, я проверю, – он сунул руку под борт шлюпки, нащупал пальцами теплую шерсть Маркизы, произнес утвердительно: – Собака. Можешь удостовериться.

Штурманский ученик также засунул руку под край шлюпки, подвигал ею, пошарил пальцами по пространству, уткнулся в собачью шерсть, кивнул успокоено:

– Верно. Собака.

– У Митяя еще кот есть. Ночует, наверное, с ним.

– А собак у него две, они же… – в голос Измайлова натекли недоуменные нотки, – они же гадят. И где, спрашивается, гадят? Здесь, на корабле? В трюме?

– Да не в трюме, – со смешком произнес Паранчин, – Митяй им лопату подставляет… и отправляет за борт. Рыбам на корм.

– Завтра вечером мы все должны закончить, – решительно проговорил Измайлов, две головы – на казачьи пики, остальные, увидев это, послушаются нас. Затягивать дело нельзя – может оказаться поздно.

Вместо ответа Паранчин что-то прохрюкал в кулак, а потом прошептал резко, со свистом:

– Тихо!

По палубе, гулко шлепая босыми ногами, шел человек. Около шлюпки остановился, спросил с сильным акцентом:

– Чего не спите?

– Душно чего-то, господин Винблад, – заискивающе произнес Паранчин. – Вышли подышать воздухом.

– Ну-ну, – Винблад закряхтел, достал из кармана штанов свою трубку, неторопливо набил ее табаком.

«Неужели и этот с ними? – Алеша почувствовал, что в груди у него возник и лопнул холодный пузырь. По телу побежали колючие мурашки. – Предал Мориса Августовича? Неужели это так?»

– Пошли мы, господин Винблад, – прежним заискивающим тоном произнес Паранчин. – Поспать надо хотя бы немного.

– Идите, – равнодушно проговорил швед.

Устюжанинову сделалось легче, мурашики перестали щипать кожу: он понял, что Винблад не предал шефа, о заговоре ничего не знает и на палубе оказался случайно.

Он радостно притянул к себе собачью голову, – кажется, эта была Маркиза, от того, что пришлось ему услышать, в мозгу все перевернулось, Алеша даже забыл, где лежит Маркиза, а где Граф, – и поцеловал. Наверное, так крепко он целовал только отца, когда прощался с ним в Ичинске.