Он примолк и вопросительно посмотрел на меня – зрачки были белыми.

– Это свой, – сказал Семенов. – Пресс-секретарь мэра Грозного.

Вояки презрительно скривились, кто больше, кто меньше. Я продолжал орудовать ножом. Чистить картошку – мне, выросшему в сугубо картофельном краю, это всегда легко давалось.

– Целы? – озабоченно поинтересовался капитан.

– Гришу поцарапало. Ерунда. Он в штаб пошел, докладывать.

– Так что там про мечеть?

– Мечеть? Из нее по нам работали. Капитан, я тебе давно говорил...

Семенов похлопал дымящегося по плечу.

– Ты умный, Жека. Уважение тебе. Уважение. Завтра пойдем выяснять. Старейшин за бороды подергаем, главе администрации вопрос зададим... А сейчас отдыхай. Я с отпуска, я домашнего привез.

Вошедшие стали сыпать подробностями, отдуваясь, сопя, экономно матерясь, снимая разгрузки, расшнуровывая берцы, отстегивая от себя ремни, кобуры, лямки, портупеи; щелкали замки, трещали застежки»липучки». Остались в исподнем. Белые тела, черные лица и руки. После гортанных чеченских баритонов славянские голоса показались мне мелодичными, почти нежными.

В мою сторону не смотрели.

Похватали серые полотенца, гурьбой ушли. Я, в гражданском пиджачке своем, год назад купленном задорого на последние доллары, ощущал себя глупо, как ребенок, случайно оказавшийся на взрослой пьянке, где тети громко смеются и позволяют дядям хватать себя за сиськи.

Тот, кто кричал про мечеть, вернулся первым. Полуголый, пахнущий мылом, он уселся напротив, закурил и некоторое время изучал мою грудь и переносицу. Я все ждал, когда он выпустит дым мне в лицо. 12

– Я Женя Питерский, – наконец сказал он. Руки не подал.

– Андрей.

– Ага. Андрей. Ну-ну.

– Не бузи, Жека, – сказал Семенов и под сдержанные одобрительные возгласы выложил на стол завернутый в рушник домашний пирог.

– Он пытается сказать, что он русский, – громко объявил Женя Питерский.

– Он в натуре русский... Товарищи офицеры, налегайте. Пирог с мясом. Жена пекла.

– Может, – спросил Жека Питерский, – он еще и православный?

Я кратко признался, что не крещен.

– А чего так?

– Папа с мамой были коммунисты. Вдобавок – школьные учителя. Тогда с этим делом было строго.

– Какого ты года?

– Шестьдесят девятого.

– Взрослый мужик.

Мы скрестили взгляды.

– Гонор, вижу, в тебе есть, – усмешливо сказал Жека Питерский. – Уважение тебе. Уважение. Но твой мэр – гад. Как и все они.

– Это не так, – возразил я, не сильно нервничая.

Главное доказательство того, что я не чеченец и вообще не мусульманин, находилось у меня в штанах. Я не обрезан. Дойдет до дела – предъявлю. Шлепнуть меня тут, конечно, не шлепнут, но пиздюлей дать – легко дадут. А потом отправят в особый отдел. Удостоверение у меня есть, но на этой земле у каждого умного сепаратиста таких удостоверений – целый набор. Говорят, в республиканском ФСБ целый кабинет забит первоклассным полиграфическим оборудованием, изъятым при обысках.

Выпили по первой. Жека Питерский захрустел местным огурцом и опять решил придавить меня взглядом.

– Если ты русский – почему ты с ними?

– Я с теми, кто за нас.

– Из них нет ни одного, кто за нас. Они все – за себя, и больше ни за кого. Если ты русский, будь с русскими и за русских.

– Красиво излагает прапорщик, – похвалили с дальнего конца стола. – Молодец.

– Уважение!

– Уважение, уважение.

– Безграничное уважение.

Я спросил:

– А кто тогда будет за них?

Прапорщик пренебрежительно пожал плечами (намекал, что я ничего не понимаю; вспомнилось знаменитое, из Льва Николаевича: «Боже, как наивен») и протянул к центру стола кружку – уже наливали по третьей. Капитан кашлянул и медленно выпрямился.

– Каждый, – сказал он, – может встать и выпить молча.

Несколькими минутами позже мрачный Жека Питерский, уже хмельной, сообщил, клонясь ко мне через стол:

– Это моя четвертая война. Я еще Афган застал. Потом Абхазию. Тут – второй раз. Нигде русских не любят. Улыбаются, а потом в спину стреляют. Мы, бля, везде оккупанты. Захватчики. Он, сука, харчи твои берет, водку берет, патроны берет, бензин берет, медицину берет, а потом домой приходит и детей своих учит, что русские – интервенты, неверные, враги...

Достали гитару. Помедлив, я протянул руку. Вдруг вспомнил, что грубый прапорщик назвался «питер12 ским», и сразу сообразил насчет репертуара.

Певец, сразу скажу, из меня никакой, но кое-что коекак могу. Я стал петь, чередуя Розенбаума с Гребенщиковым. «Извозчик», потом «Дай мне напиться железнодорожной воды». Потом «Мне пел, нашептывал начальник из сыскной». Потом «Скоро кончится век». Потом «Гопстоп», потом «Когда я кончу все, что связано с этой смешной беготней». «Утиную охоту», и сразу «Ярмарку», потом «Я не знаю, зачем ты вошла в этот дом», и сразу «Сидя на красивом холме», и сразу «Рок-н-ролл мертв» – тут ветеран четырех кампаний стал мне подпевать, хрипло и протяжно, вращая глазами и ударяя ладонью о стол, так, что миски подпрыгивали.

– Ладно. Теперь верю, что ты русский. Уважение тебе. Уважение. Налейте ему. А я устал, мужики. Отбой буду делать.

Спустя час все уже спали. За столом остались только мы с капитаном.

– Отскакивай от них, – вежливо, но твердо посоветовал он.

– От чеченов? – спросил я.

– Да.

– Ты не любишь чеченов, – сказал я.

– Не люблю, – спокойно ответил капитан. – Ты видел, как они живут? В России нигде так не живут. Трехэтажные кирпичные дома. Трехметровые заборы. Мощеные дворы. В каждом хозяйстве – или трактор, или грузовик. Обязательно – хорошая иномарка. Дети умеют управлять, не доставая ногами до педалей. У каждого по пять дядьев, по пять братьев, самому едва двадцать – а уже трое сыновей. Сами пекут хлеб, сами гонят бензин. Они богатые.

– Они трудолюбивые, – сказал я.

– Они воры.

– Они крестьяне.

– Они должны подчиниться.

– Подчиняй, – сказал я. – Что же, вся русская армия со всеми ее железяками не может завалить три тысячи бандитов?

Семенов покачал головой.

– Как ты себе это представляешь? Если ночью они головы режут, а днем у себя в огороде урюк сажают, типа мирные люди?

Я ничего не сказал, хотя прозвучавшее возражение, всем известное, лично меня никогда не убеждало. В республике пятьдесят тысяч взрослых мужчин – если бы захотели, на каждого завели бы подробное персональное дело. Не слишком трудоемко для сверхдержавы, которой вполне по карману содержать полтора миллиона граждан в тюрьмах и лагерях.