Дядя улыбнулся, показав на миг свою щелинку, и заметил:

—      Но то, что могут женщины, не могут мужчины...

Он, наверное, хотел сказать «рожать», но я отмахнулась от этой темы: она меня не занимала.

—      Расскажите, Иван Харитонович, как там, в Германии? Ведь чуть-чуть не получилась пролетарская революция! Мы все уже были готовы ехать на помощь...

Дядя насупился:

—      Это потом. Как-нибудь расскажу. Я, Лёлька, тебя хочу спросить... Когда Владимира Ильича не стало... ты где была? Как вы это пережили?

Дядя посмотрел на меня, что-то в глазах у него появилось беспомощное, даже стариковское. И я вдруг представила себе, как они там — горсточка ведь! — пережили этот январский день. В чужом городе, среди чужих...

—      Дядя! — почему-то шепотом спросила я, — вы же встречались с Владимиром Ильичём, да?

—      Нет, Лёлька, не довелось... Но я много о нем думал. Еще до Октября. Он помог мне в самом главном... Я много ошибался... Ты, наверное, не все поймешь.

Не пойму? Мы же все это учили! Про все абсолютно ошибки! Я знала весь отзовизм, ультиматизм, богоискательство и эмпириокритицизм просто наизусть! Но не стала прерывать дядины раздумья.

— Я стал большевиком в драматический момент. Разногласия... Такие, которые решаются только разрывом... Но многие, даже из тех, кто видел необходимость разрыва, боялись его.

—      Это на Втором съезде, с меньшевиками, да? — догадалась я.

—      В основном — с ними. Ты про это читала.

—      Учила, — поправила я.

— Между нами как будто разлилась большая бурная река. И я понял, что Ленин видит другой берег... Но я еще не знал, как далеко он видит. Я просто поверил ему. И счастлив, что это случилось.

—      Дядя, — я заметила вдруг, что так называю его, — а почему «драматический» момент? — Меня как-то резануло это слово. — Слава богу, отделались от меньшевиков. Что тут драматического?

—      Разрыв-то по живому месту шел... Мы же рвали с людьми, с которыми вместе в тюрьмах сидели, с каторги бегали... Рвали во имя движения вперед. Ленин выводил нас на аванпосты, а те оставались в духоте комнатных споров. Споры... Вы произносите это слово спокойно, часто рядом с песней: «Спорили, пели революционные песни». А споры были такие, что поворачивали всю жизнь человека. И размежевание началось чуть ли не с самого начала... Может быть, еще на тех «блинах», где молодой Владимир Ильич зло и сухо засмеялся, когда кто-то стал говорить о важности работы в комитете грамотности... Все это непросто было. И для него, и для каждого из нас. Наверно, для нас, стариков, потеря Ильича особенно тяжела. А впрочем... Вам ведь жить, идти дальше. Кто поведет? Куда? Это же самое важное...

Дядя как будто говорил сам с собой, а я думала: «Мы еще себя покажем, мы, может быть, самое главное сделаем...»

И вспомнила тот черный день беды... Когда траурные гудки поплыли над городом и, долгие, неотвратимые, стали опускаться все ниже, в улицы, заставленные сугробами, словно темные тучи рванулись с неба...

Я побежала к Володьке. На Южном узле гудели локомотивы. У вагонных мастерских тесно стояли люди. Я подумала, что будет собрание, но мне сказали, что траурный митинг только что кончился. Однако никто не уходил. И бросились в глаза женщины и дети, которых тут никогда раньше не было: это прибежали жены с детьми, некоторые были даже с грудными на руках. Володька стоял на тендере с пожилым человеком, похожим на деревенского дядьку своими вислыми усами и начесанным на глаза полуседым чубом. Он был весь в черной блестящей коже с орденом Красного Знамени на куртке. Я поняла, что это Максименко, Володькин начальник. Володька что-то сказал ему, соскочил с тендера, и мы пошли к ДЕТО.

Мимо гружённых мешками платформ, мимо пульмановских вагонов с пломбами, на дверях которых еще виднелась полустертая надпись черной краской: «Голодающему Поволжью».

Все это виделось мне как-то смутно, словно непрекращающийся гуд — одни локомотивы умолкали, другие начинали — обволакивал все вокруг.

Мы пришли в какой-то кабинет, нетопленый, неприбранный, закиданный окурками.

—      Какая беда, Лёлька, какая беда... — проговорил Володя и тяжело, как старик, опустился на продавленный диван.

—      Что теперь будет, Володя? — спросила я.

—      Не знаю, — ответил он и посмотрел в окно, и я посмотрела тоже: в закутке, у багажной конторы, стоял Максименко в своей блестящей куртке. Навалившись грудью на турникет, он плакал...

—      Володька, как же она там? Совсем одна... — сказала я, потому что все время об этом думала.

—      Кто «она»? — Володька сразу не понял, посмотрел...

И вдруг догадался:

—      Что ты, Лёлька! Разве она одна осиротела! Страна, партия, все — сироты... — Он махнул рукой.

Это была правда, но я могла себе отчетливо представить только одну эту женщину, которая понесла такую потерю, как ни одна женщина на земле. И, хотя я знала ее только по портретам, мне виделось ее не заплаканное, а убитое горем лицо с помутневшими от непролившихся слез, чуть выпуклыми глазами, с упавшим на плечи серым платком... И как она идет по дому в Горках, неслышно ступая, — наверное, она привыкла так ходить за время его болезни... И смотрит в синие окна, подернутые морозной дымкой, на заснеженную аллею, на ели, утонувшие в голубых сугробах. А там, дальше, пойма замерзшей реки... Всё, всё, что давало ему отраду в эти последние дни.

А то, что вместе с ней горюет вся страна, все лучшие люди земли... Разве это может утешить?

—      Утешить не может. Поддержать может, — сказал Володя таким суровым, таким необычным тоном, как будто стал на десяток лет старше за это утро.

—      Но вы ведь слышали Ленина, дядя? — спросила я.

Дядя так посмотрел, словно я разбудила его.

— Да, конечно. Уже после революции... Много раз. И теперь уже никогда не услышу, — добавил он совсем тихо.

Я хотела рассказать, как мы с Володей надумали подавать заявления о приеме в партию и долго не решались, ведь это новое пополнение называлось так ответственно: Ленинский призыв... А потом нас вызвали в губком комсомола и сказали, что на нас надеются...

А Шумилов и Самсонов дали мне рекомендации.

Но ничего этого рассказывать не стала: я видела, что сейчас мысли дяди далеко от меня.